Утром, вернувшаяся Зойка притащила ворох газет. Я выхватилапрессу из ее рук, села на пол и принялась все подряд просматривать, потомчитать. На всех первых полосах были фотографии Елены, сделанные в разное время,снимок машины с пятнами крови. Слова возмущения, печали. Все скорбели итерялись в догадках, кто мог совершить это преступление. Вспомнили все еегромкие расследования: золотые прииски, браконьерство на Каспии, Чечню,убийство банкира, фамилия которого мне ни о чем не говорила. Много всеговспомнили. И ни слова о том, чем она занималась в последнее время. Редактор еегазеты прокомментировал это так: «Последние три месяца Елена практическипостоянно была рядом с тяжелобольной матерью, которая умерла несколько днейназад. В Москве появлялась редко. Насколько мне известно, никаким журналистскимрасследованием не занималась. Это страшное преступление, скорее всего, чья-томесть, мы надеемся…» Дальше шли слова, которые никто никогда не принималвсерьез, ни те, кто говорил их, ни те, к кому они обращены.

Я сидела на полу, вытянув ноги, и с остервенением комкала газетныелисты.

– Ты чего? – испуганно спросила Зойка.

– Включи телевизор, – попросила я.

Еще вчера вечером по всем каналам сообщили о ее гибели,сегодня повторяли те же слова возмущения и кадры ее репортажей, где она, ещеживая, улыбается, сердито хмурит лоб, разговаривает с кем-то. Если бы язахотела заглянуть поглубже в себя, то поняла бы: еще вчера никаких надежд напоявление статьи у меня не было. И все-таки я ждала выхода сегодняшних газет, авчера весь день не выключала телевизор.

– Местные новости, – тихо сказала Зойка,переключая канал.

Дядя в погонах сурово хмурился и обещал, что приложит всесилы, все приложат, не только он. И терялся в догадках, что послужило причинойчудовищного преступления. Здесь Кузьминская находилась из-за болезни матери. У прокуратурынет сомнений, что преступление никак не связано с нашим городом. Далее шелпассаж о чьей-то мести и заверения, что преступник будет пойман.

– А ведь ты сволочь, – усмехнулась я, рассматриваяфизиономию на экране, сдвинутые брови, прямой взгляд, интеллигентное лицо.Вполне сгодится на обложку журнала к юбилею правоохранительных органов, честныйслужака и все такое, или еще лучше: двадцать лет безупречной службы.

– Кто сволочь? – не поняла Зойка, а я вздрогнулаот неожиданности, успев забыть про нее.

– Это я так.

– Ага. Слышь-ка, Виссарион Машку отправил, а Ник твойне появлялся, никого из ваших, то есть, я хотела сказать… короче, не спрашивалитебя.

– Не спрашивали? Это хорошо. – Я направилась кдвери.

– Ты куда? – растерялась Зойка.

– Домой. Сколько можно злоупотреблять твоимгостеприимством.

Я в самом деле отправилась домой. Мне было все равно, ждетменя там Ник или нет, я дошла до того спасительного отупения, когда простоперестаешь бояться. Мало того, ничто тебя уже по большому счету не волнует. Ядолго стояла под душем, а после легла спать. Проснувшись, пялилась в темноту,потом оделась и пошла к Виссариону. Он сидел за стойкой, подперев кулаком щеку,и слушал вихрастую девку, мудреное имя которой я все никак не могла запомнить.Увидев меня, он резко выпрямился, но тут же принял первоначальную позу, тольковзгляд изменился.

– Ты сегодня на час раньше, – сказал он. когда яприблизилась.

– Скучаю по работе, – ответила я. – Мог быхоть раз выписать мне премию за старательность.

– Обязательно. – Он поставил на стойку две рюмки,налил водки и одну пододвинул мне. – Слышал новости. Наверное, она былахорошим человеком.

– Наверное, – не стала я спорить.

– Когда совсем хреново, надо помнить: и это пройдет.

– Запиши мне данное изречение на бумажку, я его будучитать на ночь.

– Жизнь кончается только тогда, когда тебя снесли накладбище.

– И это запиши.

– Я думал, ты уехала, – вздохнул он.

– С какой стати? – ответила я и залпом выпила. Стого момента я практически только и делала, что вливала в себя водку. От этогобыло мало толку, потому что алкоголь никогда не действовал на меня, то естьдействовал, конечно, но совсем не так, как хотелось бы. И в ясном сознании яскатывалась под стол в очередном кабаке, потому что отказывали ноги, руки былиим подстать. Иногда я добиралась до дома, чаще являлась к Виссариону или простозасыпала в дешевой пивной, откуда сердобольные девки тащили меня все к тому жеВиссариону. Однажды я проснулась в своей комнате и увидела Машку. Она стояла ищупала мой лоб, и в первую минуту я подумала, что я снова маленькая девочка,рядом мама с градусником в руках тревожно хмурится, а я тихо радуюсь, что ненадо идти в школу. И тут поняла, что это не сон и не плод моего воображения, арядом и правда стоит Машка.

– Какого черта ты здесь? – резко поднимаясь,спросила я.

– А что мне делать в Питере? – пожала онаплечами. – Ты ведь и не собиралась приезжать. И Тони не смог приехать, егоне отпустили с работы.

– Можешь ты объяснить своему малахольному мужу… – Яподавилась словами, заметив «малахольного». С разнесчастным видом он подпиралстену в пяти шагах от меня.

– Что я должна ему объяснить? – пожала Машкаплечами, отводя взгляд.

– Ладно, – буркнула я. – Вернулась ивернулась. Может, и обойдется.

Я и сама не знала, что имею в виду. С трудом поднялась иобвела взглядом комнату. В ней царила образцовая чистота, мне всегда былоплевать, где жить, и я могла не убираться месяцами. Очень сомнительно, что уменя был припадок стремления к порядку, значит, Машка здесь давно, терпеливоожидала, когда я проснусь, и приводила мое жилище в божий вид. Наверное, Тонией помогал. Образцовый мужчина.

Я направилась в прихожую, обойдя по кругу сначала Машку,потом Тони. Они смотрели на меня с тем особым выражением на лицах, свойственнымнесчастным родителям, чье чадо обмануло их надежды. Я невольно поморщилась, струдом справившись с желанием послать их к черту.

– Ты куда? – спросила Машка, увидев, что я надеваюкуртку.

– К Виссариону, – ответила я.

– Еще рано.

– В самый раз. Надо окна помыть.

– Какие окна, Юлька?

– Весна, – развела я руками. – Люди моютокна.