Впрочем, о какой сцене могла идти речь, когда русского театра в первой половине XVII века вообще не существовало — справочники, энциклопедии, курсы истории театра едины в этом утверждении. 1672 год — год появления русского драматического театра, когда в честь рождения Петра был поставлен по желанию царя Алексея Михайловича первый придворный спектакль.

Что же получается? Театра еще не было, «пещное детство» — это не спектакль. Значит, халдеи не актеры? Хорошо, пусть так, но в чем же могло состоять их искусство? Что-что, а получить портище сукна аглицкого совсем не просто: приходорасходные книги Оружейной палаты не оставляли в этом ни малейшего сомнения. Много ли их, мастеров всех специальностей — от иконописцев до алмазников и оружейников, самых известных, самых отмечаемых при царском дворе, кому перепадали такие подарки? Вон Иван Салтанов писал царские портреты одним из первых на Руси, настоящая диковинка среди царства иконописи. Портреты нравились, а вот за все двадцать лет работы сукно досталось ему пару раз, хоть и просил о нем художник постоянно.

Историки не замечали ничего особенного в положении халдеев. Но сами траты на халдеев утверждали их привилегированное положение. Как же продолжать мой поиск?

Может быть, характер постановки «пещного действа» расскажет что-то новое о таинственных незнакомцах: на что тут тратились деньги, из чего складывались расходы.

Ширма — высокая, большая, в сложнейшем кружеве деревянной позолоченной резьбы, со скульптурными фигурами святых, сплошь покрытая росписями, — «пещь огненная». Она была делом рук художников и оставалась в имуществе церкви на долгие годы, разве что-нибудь приходилось подновить. «Ангел господен» — написанная на пергаменте в человеческий рост фигура. Ее спускали на специальном приспособлении через крюк, на котором обычно висела огромная центральная церковная люстра — паникадило. Гром — устройство, которое должно было имитировать громовые раскаты, раздававшиеся при появлении ангела. Таганы — они расставлялись вокруг ширмы точно под снятым паникадилом. На них во время представления жгли вспыхивавшую ярким холодным пламенем плаун-траву.

И совсем особая статья — костюмы. «Отрокам» полагалась своего рода форма праведников — длинные белые одеяния. Зато халдеи, если кого и могли напоминать по нашим нынешним представлениям, то, конечно, шотландцев: короткие, выше колен, набранные в сборки юпы алого цвета и вот только на головах остроконечные, иногда кожаные, иногда деревянные, колпаки-турики.

Юпы и турики? Минутку, минутку! Но ведь именно так выглядели скоморохи, те самые удалые потешники, которых люто ненавидела и преследовала церковь. Ненависть церковников не помешала художникам изобразить их множество раз на миниатюрах, гравюрах, позже — лубках. Еще в XVIII столетии будут кочевать с одной лубочной картинки на другую «Фомушка-музыкант» и «Еремушка-поплюхант», обязанные им своим рождением. Мастерство скоморохов запрещалось — об этом тоже расскажет любая историческая книга по XVII веку, — «бесовское гудение» рожков, гуслей и бубнов, лихие пляски, заливистые песни, веселые полупристойные сценки — кто мог усомниться в их греховности! И вдруг скоморохи — в церкви, во время настоящего религиозного представления, рядом со священниками, среди пения религиозных псалмов. Вот тут-то и начиналась настоящая загадка.

Статистика против концепции

Что опаснее всего для истории? Все-таки, наверное, концепция. Конечно, не каждая недостаточно обоснованная. Она опаснее малой эрудированности и невольной недобросовестности исследователя — чего-то недосмотрел, на какую-то справку не хватило времени. Опаснее потому, что полученный по формуле результат легче запомнить, чем саму формулу. А если есть формула, то все очень просто. Тут тебе и кем-то обнаруженный архивный документ, не всегда точно переписанный, не всегда разумно сокращенный, тут тебе и кем-то приведенные неизвестно откуда появившиеся сведения. Да и мыслимо ли каждый раз начинать с азов? Как определить границу, откуда и каким образом использовать труд своих предшественников? Тут все не просто.

Городская перепись называет красильщиков, пирожников, единственного в 1620 году на всю Москву иноземца-лекаря Олферья Олферьева, мыльников, рукавишников, капустников, котельников, клюковников и… потешников. Нет, речь идет не о городской московской голытьбе, а о владельцах дворов на посаде, гражданах уважаемых, обладавших своими правами, состоятельных. Потешники? Что ж, профессия как все остальные. Даже, пожалуй, лучше многих других — это подметить нетрудно.

Жила столица тесно. И к тому же царила немыслимая толчея. Имел хозяин двор и сдавал внаймы что мог: часть земли под другую избу, часть дома, а то и вовсе место в доме под жилье. Все определялось крышей над головой, поэтому мог владеть двором нищий, а в захребетниках у него ютиться и калашник, и словолитец с печатного двора, и иконописец. А вот потешники такой судьбы не разделяли: ни в соседи, ни в подсоседники, ни в захребетники не шли. Сами владели дворами, да еще и никого к себе не пускали.

Пусть так, но как же быть с преследованием потешников? Общеизвестны ссылки на то, что царские приказы специально брались защищать целые деревни и села от нашествия скоморохов, ватагами бродивших в поисках пропитания по дорогам, раз города оказались для них закрытыми. Ничего не скажешь, веселые разбойники!

Но в чем же тогда дело? Может ли так быть — в Москве потешники процветали, везде в других местах преследовались. Смысл приказов в исторических исследованиях передавался точно, только сами приказы были не царскими, а княжескими, князей удельных великих. И вот на это-то обстоятельство не обращали особенного внимания. Велика ли разница? Еще бы! Это была разница эпох — начиная с Ивана Грозного правители Московского государства именовались царями, давнего — великими князьями. Значит, речь шла о давно минувших временах. К XVII веку былые страсти улеглись, и городские документы этих лет могли с полным основанием рисовать иную картину. Свидетельств нового положения потешников было множество, вплоть до таких неожиданных, как расцвет в Москве производства… бубнов. Кроме скоморохов, они никому не нужны, а без них не обходилось ни одно скоморошье представление. Исчезнут при Петре I скоморохи, сойдут на нет в столице и мастера бубнов.

И другое. Музыковеды и театроведы с уверенностью скажут, что именно в скоморошьем ремесле зарождалось мастерство будущих актеров. Зарождалось…

Только зарождалось. Значит, его еще не было. Но ведь с первых лет XVII века жили в Москве, да и в других городах, независимо от потешников, и профессионалы-рожечники, и профессионалы-гусельники, и гобоисты, и валторнисты. Было их не меньше, чем потешников, таких же вольных — независимых от феодалов и царской службы. Значит, хватало и любителей их мастерства. Другое дело, что уважением их ремесло пользовалось меньшим. О музыканте достаточно было сказать — гусельник Богдашка, рожечник Ивашка, зато потешника называли по имени и фамилии: больший почет, большее уважение не к конкретному человеку — к профессии.

Что ж… вывод напрашивался сам собой. Значит, процветало это честное ремесло — быть потешником. Но все-таки зачем рядить в скомороший костюм участников церковного представления? Почему традиция связала халдеев с юпой и туриком?