Жизнь художника упорно и неотделимо сплеталась с жизнью города и объяснялась ею. Получал он в награду зерно, домашнюю птицу, но никогда не давались ему овощи. Чем-чем, а ими москвич обеспечивал себя сам — каждый сажал тыкву, огурцы, капусту, многие сеяли лен и коноплю. Никогда не встречалось в «выдачах» и мясо. Коров, свиней, лошадей, овец, коз на тесных московских дворах держали множество. Не давал Кормовой дворец простой рыбы — ее было много в городе, как свежей, так и копченой. По Москве-реке повсюду стояли рыбокоптильни.

Все рисуется необычным в XVII веке. Творчество художника — только пуды зерна и аршины ткани. Материальные блага позволяют судить, ценился ли тот или другой художник современниками. Моего Лопуцкого ценили, не хотели терять. Его даже наградили редкой для тех лет наградой — парой нарядных кафтанов «для того, что он, Станислав, с польскими послы в Литву не поехал». Видно, уже чувствовал себя Лопуцкий настоящим москвичом.

Но при всем уважении, которого добился художник, он не успел нажить «палат каменных». В 1669 году наступает болезнь — тяжелая, затяжная, и Лопуцкий оказывается без средств к существованию, тем более что он хотел лечиться у ученого лекаря и пользоваться лекарствами из аптеки. Это стоило больших средств. В его челобитной — отчаяние и почти примиренность: «Служу я, холоп твой, тебе, великому государю, с Смоленской службы верою и правдою, а ныне я, холоп твой, стал болен и умираю и лежу при смерти для того, что нечем лекарю за лекарство платить».

Художнику могло помочь полугодовое, уже заработанное жалованье, но его не торопились выдать. На свадьбу, на обзаведение — охотно, это пожалуйста — как-никак тогда перед мастером лежала целая жизнь. Сейчас это был изработавшийся и хворый человек. И вот уже та же Марьица Григорьева просит деньги на похороны мужа.

В этом ей не отказали: Лопуцкий получил свои последние двадцать рублей.

А двор «в Земляном городе, близ Арбата» — он тоже скоро потерял связь с именем художника. Скорее всего, со смертью Марьицы Григорьевой он поступил в казну.

С последним документом закрылась для меня последняя страница жизни Лопуцкого, а вместе с ней неожиданно прочитанная страница быта Москвы, истории ее культуры на каждый день. Новое поколение московских живописцев — это уже новая жизнь и новые привычки, быт новой Москвы, которая из деревянной начинала превращаться в каменную.

Портище сукна жаркого

Лучшие кафтаны достались халдеям, и с этим ничего нельзя было поделать. Так повелось и повторялось с редким постоянством: 1613, 1617, 1622, 1630-й и еще долгие-долгие годы. Были халдеи Савка и Васка, были халдеи Степан и Савва, были многие другие — без фамилии, пренебрежительно названные уменьшительным именем, а вот кафтаны им в награду «за искусство» полагались самые лучшие, особенные.

Портище сукна жаркого… впрочем, не обязательно жаркого. Оно могло быть и вишневым, и багровым, и алым, и зеленым. Одно оставалось непреложным — «портище», иначе — три аршина без четверти, ровно столько, сколько шло на мужской кафтан среднего размера, цена — не меньше двух рублей, а чаще «два рубли четыре алтына две деньги», и качество — английское, самое дорогое, какое только было в привозе, то есть доставлено на московский торг английскими купцами.

«Два рубли четыре алтына две деньги» — дорого ли, много ли? Прославленные иконописцы Оружейной палаты получали в это время 15 рублей в год, а в день «как пишут государевы иконные дела им дают государева жалованья поденного корму по шти денег человеку на день». Добавлялось еще к этому хлебное жалованье зерном и крупами, но денег оставалось всего 15 рублей. Столько должно было с лихвой хватить и на себя, и на всю семью, которая редко бывала малолюдной. Только к середине века знаменитый иконописец Симон Ушаков станет получать поденного корму по гривеннику. Но ведь это пройдет тридцать с лишним лет, подешевеют деньги, поднимутся цены, а пока…

О таком наряде мечтали все, получали некоторые, самые ценимые и опекаемые при царском дворе мастера, иногда певцы, иногда музыканты, почти никогда иконописцы и всегда халдеи. Награждение их приходилось каждый раз на декабрь, будто без этого нельзя было прожить зимы.

Кто такие халдеи? До работы над архивом Оружейной палаты я с ними не встречалась. Какой же секрет в них крылся?

Узнать про халдеев удалось только очень далеким, обходным путем. Они принадлежали к истории, но только к истории театра и к тому же не у нас. Собственно, справочники и исторические монографии рассказывали не о самих халдеях — об условиях их появления. И рисовали это дело так.

Существовал в Средневековье по всей Европе так называемый церковный театр — представление в лицах евангельских и ветхозаветных рассказов, несложные сценки, разыгрывавшиеся любителями и самими церковниками. Католическая церковь ими увлекалась, русская оставалась равнодушной. На Руси из такого театра ничего не вышло. И это естественно. Слишком бледным напоминанием о нем было известное «шествие на осляти», когда за неделю до праздника Пасхи восседавшего на лошади патриарха торжественно, в сопровождении певчих, провозили по городу. Правда, было на Руси «пещное действо», и в нем упоминались халдеи.

Халдеи! Смысл слова, особенно слова, отделенного от нас веками, — как с ним бывает подчас трудно! Для историка халдеи — народ, населявший долину Тигра и Евфрата, тот рай, который обещан людям Ветхим Заветом. Для историка искусств халдеи — это область вавилонской культуры.

А вот в русском языке халдей — горлопан, болтун без смысла и толку, да еще наглец. Какая же тут связь? Может быть, она и пролегла через «пещное действо». Живые халдеи были великими магами, чародеями. Первые астрономы, математики, натуралисты, философы, они испокон веков слыли всесветными мудрецами. И проповедникам христианства бороться с ними было совсем не просто. Разве что слепым отрицанием всего, что от них исходило: «хватит халдить — ерунду молоть».

Значит, в «пещном действе» только халдеям можно было развязать языки. Кто же примет всерьез их болтовню?

«Пещное действо»

Есть в Ветхом Завете рассказ о нечестивом царе Навуходоносоре, который поклонялся золотому тельцу и хотел заставить делать то же остальных. Но нашлись трое юношей — отроков, «дети царевы», которые ему не подчинились. Разъяренный царь приказал бросить их в горящую печь, только это не помогло: отроки вышли из нее невредимыми, а насмерть перепуганный Навуходоносор отрекся от оказавшегося бессильным золотого тельца.

Говоря языком наших дней, трудно придумать что-нибудь менее сценическое. При всей незамысловатости сюжета все здесь было трудно — и для постановки (попробуй представить огнедышащую печь!) и для актерского исполнения (что, собственно, играть?). И тем не менее раз в году, в последних числах декабря, Навуходоносор и отроки «играли», и не на какой-нибудь специально приспособленной сцене, а в обыкновенных церквах, и не в одной Москве. Оказывается, до того как появиться в столице, «пещное действо» еще в XVI веке успело утвердиться и в Новгороде, и в Смоленске, и во Владимире. Его узнало, к нему пристрастилось множество зрителей.