Аманда мучилась угрызениями совести и не прекращала свои попытки примирения даже после моей трехдневной скорбной отрешенности. На третью ночь она прибегла к безотказному средству: она уселась верхом мне на грудь перед газетой, которую я читал. Конечно, она добилась своего, но я упрямо заявил, что к примирению это не имеет никакого отношения, это всего лишь секс. Только узнав о моем письме в Америку и о звонке в министерство, она вновь помрачнела. Я сделал это специально для того, чтобы предстать перед ней ее жертвой, сказала она раздраженно, но она не чувствует себя виноватой настолько, насколько мне бы этого хотелось; при этом она махнула рукой, словно желая сказать: «Все. Точка». Глядя на нее, можно было подумать, что она даже радовалась перспективе моего отъезда в предвкушении целого месяца свободы от меня.

Рудольфу возмущение Луизы его отказом от поездки показалось слишком преувеличенным, у нее не было такой привычки — продлевать ссоры. Только этого мне еще не хватало — чтобы она все переложила с больной головы на здоровую и теперь уступила мне свою очередь восстанавливать мир. Если он кого-то и наказал, не поехав в Америку, то только самого себя. Ему вдруг пришло в голову, что Луиза, может быть, уже и сама не знала причины своего дурного настроения, что она просто расклеилась. Он сказал ей об этом и предложил хоть немного контролировать себя и не превращаться ни с того ни с сего в одного из этих мрачных нытиков, которых и без нее хватает. Спасибо, ответила она язвительно, это очень своевременный совет, она обязательно подумает на эту тему. И все осталось по-прежнему. Но Рудольф решил не сдаваться.

И вдруг у него родилось подозрение настолько неприятное, что хотелось выплюнуть его и поскорее о нем забыть: возможно, Луиза хотела воспользоваться поездкой в Америку, чтобы остаться на Западе! Он, правда, вспомнил и ее слова о том, что просить визу еще и для Генриетты — дело совсем безнадежное, но втайне она могла надеяться на то, что он все же попытается сделать это и что произойдет еще одно чудо, как это уже случилось с ней самой. Эта версия вполне объясняла ее разочарование. Он принялся «прочесывать» прошлое в поисках фактов, подтверждающих его предположение. Что ее здесь держало? Что ее могло привлекать на Западе? Были ли какие-нибудь свидетельства ее желания уехать — какие-нибудь красноречивые вздохи, какие-нибудь двусмысленные замечания, которые могли бы вызвать у него это подозрение раньше? Он не находил ничего, кроме того, что при желании мог бы обосновать любой желаемый результат, и, конечно, ему было бы в тысячу раз милее убедиться в том, что он ошибся в своем предположении. Ей ничто не мешало заговорить с ним об этом, успокаивал он себя, ведь она прекрасно знает, что он тоже не задыхается от избытка любви к этой стране; можно было бы спокойно обсудить возможность или невозможность эмиграции (которая ни в ее, ни в его глазах не была бы бегством) — разве это не было фактом, снимающим с Луизы подозрение? Полную ясность в данный вопрос могла внести только сама Луиза (если, конечно, скажет правду), но он не решался спросить ее: он не мог не видеть оскорбления, которое заключал в себе этот вопрос. Поэтому через несколько дней он успокоился — тем более что и Луиза не собиралась дуться на него до старости — и остановился на том, что, скорее всего, она действительно просто хотела отдохнуть от него пару недель. Поводом для веселья такой вывод, конечно, назвать трудно, но и оснований для отчаяния он тоже не видел.

Рудольф не был ревнив, да и их уединенный образ жизни не давал ему повода для ревности. (С двумя его предыдущими женами дело обстояло иначе: ему пришлось выдержать с ними не одно суровое испытание.) После того как сорвалась поездка в Америку, он впервые осознал изолированность и монотонность их бытия, а заодно и то, что он так легко мирился с этим благодаря увлеченности своей работой. А полезно ли это событийное голодание для такой молодой женщины, как Луиза, — тут его одолели сомнения. Казалось, общение с людьми и развлечения для нее не имели особого значения, но что, если отказ от всего этого для нее — жертва, которая с каждым годом будет угнетать ее все больше? То, что она чаще всего отклоняла предложения Рудольфа пригласить кого-нибудь или самим сходить в гости, совсем необязательно должно было означать, что она не любит общество и веселые компании; может, ей просто не нравились его знакомые и друзья, большинство которых были старше ее. А они ей, скорее всего, действительно не нравились. Рудольф помнил ее комментарии по поводу тех немногих вечеров, на которые ему удавалось ее затащить: «сопротивленческая тусовка», «обязательная программа по злопыхательству», «геройство на словах», «диссидентское шушуканье». (Аманда, конечно, узнает свои собственные слова.)

В качестве компенсации за несостоявшуюся поездку в Америку они провели пару недель в крытой камышом хижине на Балтийском море, в которой было слышно, как пищат по углам мыши. Рудольфу не стоило большого труда ее снять: так как он платил западногерманскими марками или западногерманскими товарами, хозяева, рабочий верфи и его жена, предпочитали его другим претендентам. Луиза в тот год была там в первый раз, Рудольф — по меньшей мере в пятый, но ее это не смущало. Она не рассердилась, даже когда хозяйский ребенок показал им плюшевого верблюда, подаренного предыдущей женой Рудольфа; она только улыбнулась Рудольфу, которому стало не по себе, словно говоря: не переживай, ты же не виноват.

Чтобы искупаться в море, им каждый раз приходилось несколько минут ехать на машине, хотя перед самым домом был замечательный пляж. Но там купались голыми, а Луиза на это ни за что не соглашалась. Когда Рудольф сказал, что это первый признак жеманства, который он обнаружил в ее поведении, она спросила: какое отношение к жеманству имеет душевный дискомфорт при виде потных животов, жирных задниц и выставленных на всеобщее обозрение гениталий? Не говоря уже о липких, похотливых взглядах. (Я часто восхищался ее виртуозной язвительностью, даже тогда, когда она была направлена на меня. Я по собственному опыту знаю, как трудно адекватно выразить ту или иную отрицательную эмоцию, не проявив при этом определенную неуклюжесть; Аманда владела этим искусством гораздо лучше, чем я. Я думаю, что она приобрела это умение в замужестве и постепенно довела его до совершенства постоянным упражнением; теперь эта способность напоминала армию, которая после заключения мира никак не привыкнет к тому, что война уже кончилась, и по-прежнему рвется в бой.) Генриетта же, если погода позволяла, играла и плескалась на нудистском пляже рядом с домом. Когда Луиза изъявляла желание ехать купаться, Рудольфу приходилось идти за ней, и дело редко обходилось без крика и плача: Генриетте не нравились дети на другом пляже, они ей казались занудами — там она тоже бегала голой; к тому же ее раздражала езда в раскаленной машине. Но Луиза оставалась непреклонной.

На пляже — в песчаной чаше с насыпью по краям для защиты от ветра — было жарко, как на кухне многонаселенной квартиры. Луиза была средоточием, верховным главнокомандующим: если она расстилала скатерть, ставила на нее корзину с едой и хлопала в ладоши — значит, пора было обедать; но ни секундой раньше! Или если она заявляла, что на завтра надо придумать какое-нибудь другое занятие, чтобы не обгореть, возражать было бесполезно. В последнее время она явно стала более решительной и энергичной; казалось, ей вдруг понравилась роль, которую она отвергала до этой поездки. Рудольф даже подумал, не превращается ли она постепенно в домашнюю хозяйку. Эта мысль была ему неприятна, но в то же время он чувствовал себя счастливым человеком. Он лежал на песке, положив голову Луизе на живот, он слышал бульканье у нее в желудке, ощущал каждый ее вздох, он наконец-то нашел мгновение, которое хотел бы удержать подольше.