– Мне нехорошо, – шепчу.

– Принесу ей воды, – говорит Фостер.

Он уходит, и я закрываю глаза. Представляю себя стоящей вне своего тела, а потом входящей в него. Когда я открываю глаза, Фостер протягивает мне стакан воды. Только взяв его в руки, осознаю, как сильно хочу пить. Залпом опустошаю стакан наполовину. Горло сдавливает, и я захлебываюсь. Захожусь кашлем, от которого на глазах выступают слезы. Возвращаю пустой стакан Фостеру. Не помню, как допила воду.

Лев наблюдает за нами от двери, скрестив руки на груди.

– Как думаешь, останется шрам?

Шрам. Я вскидываю руку к щеке, ожидая, что пальцы погрузятся в открытую рану, но они касаются противной сморщенной кожи. В первый раз рану зашивали так поспешно, что потом ее пришлось вскрывать и зашивать повторно, тщательно, еще больше уродуя щеку.

– Не должен. Порез мелкий. Просто раны на голове сильно кровоточат. Достаточно хирургического пластыря.

– Принеси мне аптечку. А потом начинай обзвон по поводу машины…

Слушая звук удаляющихся шагов Фостера, я прикрываю веки и делаю вдох сквозь зубы. Думаю о смятом в канаве «Бьюике».

Как? Как я?..

Фостер возвращается и снова уходит. Раздаются тихие шаги приближающегося Льва. Медленно открываю глаза. Лев садится на стул, принесенный от стоящего в углу комнаты письменного стола. Копается в аптечке, хмуро решая, что ему пригодится, а что – нет.

– Что произошло? – Мне нужно услышать это от кого-то.

– Я услышал автомобильный гудок, – отвечает Лев, откладывая бинты и спирт. – Взгляну на твою рану поближе. Ее нужно обработать.

Он пододвигает стул ко мне, открывает бутылочку со спиртом и капает им на ватный шарик. Потом промокает им рану на моем лбу так бережно, что я почти ничего не ощущаю. Мой взгляд смещается на его кулон. Я хмурюсь. Тянусь к нему и обхватываю ладонью. Кулон маленький, круглый и холодный. Серебряный. Мне наконец удается разглядеть гравировку: якорь.

– Что он означает? – спрашиваю Льва.

Он мягко забирает кулон из моей руки.

– Его подарила мне Би.

– В честь чего?

– В честь рождения Эмми.

Это заставляет меня замолчать.

Лев наклеивает на порез пару пластырей, и только после этого до меня доходит, что я позволила ему позаботиться обо мне.

Опускаю взгляд на руки.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Лев и сам же отвечает: – Не очень хорошо, да?

– Я не понимаю, что произошло. – Закрыв глаза, вижу перекресток, фуру, мой мобильный… Распахиваю веки. – Где моя сумка? Мобильный…

– У нас, не волнуйся.

– Машина…

– Мы отправили к ней людей.

– Мне нужно вернуться в Морель. – Нужно ли?

– Ты должна остаться.

– Мне нужно ехать. – Я встаю, и сразу накатывает тошнота.

Лев хватает меня за руки и вынуждает сесть обратно.

– Ло… – Я выпрямляюсь, и он осторожно разжимает пальцы на моих руках. Затем наклоняется и начинает развязывать шнурки на моих ботинках. Разувает правую ногу, потом – левую. Взбунтовавшийся желудок напоминает о том мгновении, когда все пошло кувырком: пропавшая из-под колес дорога, падение в кювет, дерево, фура. Я не помню аварии, в которую попала с родителями, но теперь представляю, что помню: родителей на передних сиденьях, улыбающегося маме папу, когда фуру занесло на нашу полосу.

«Ты живешь пережитым и боишься открыться новому».

– Ты это видел? – шепотом спрашиваю я. – Ты об этом знал?

– Что? – Лев вскидывает на меня взгляд.

Я сжимаю губы.

– Ты дрожишь, – замечает он.

Смотрю на свои руки. Так и есть. Но секунду назад они не дрожали, клянусь. Во рту пересыхает, и я с трудом сглатываю, опять почувствовав жажду. Оглядываю комнату, ища воду, и вспоминаю, что допила ее.

– Я не хочу оставаться здесь. Я хочу домой.

Спустя долгое мгновение Лев спрашивает:

– Тебя там кто-то ждет?

– О чем ты?

– Тебе нельзя оставаться одной. И я отпущу тебя только в том случае, если в Мореле тебя ждет кто-то, кто позаботится о тебе.

Меня никто не ждет.

Рассеянно чешу только что обработанный и заклеенный пластырем порез. Лев убирает мою руку ото лба. Все это я отмечаю краем сознания. Сначала сделаю что-то не так и только потом осознаю это. Часть меня все еще болтается вне тела.

– Я могу сама позаботиться о себе.

От лица отливает кровь. Накатывает дурнота.

– Приляг, приляг, приляг, – давит мне на плечи Лев, пока моя голова не касается подушки.

– В больнице, – выдавливаю я, – при пробуждении я каждый раз оказывалась одна.

Глядя в потолок, снова тянусь ко лбу. Никак не оставлю рану в покое. Лев хватает мою руку и сжимает ее в своих ладонях. Я медленно перевожу взгляд на него. Уверившись, что я не потревожу порез, он мягко опускает мою ладонь на матрас и поднимается, чтобы уйти. Я тянусь к нему.

И повторяю:

– Я могу сама позаботиться о себе.

Но я тянусь к нему.

Лев медлит, затем снова садится рядом со мной.

– Мне очень жаль, – отвечает он, – что о тебе некому было позаботиться.

Она находит Льва обнаженным, изучающим свое отражение в зеркале их спальни.

Прослеживает его странствующий по телу взгляд.

У него чудесные волнистые волосы. Би обожает пропускать их сквозь пальцы, обожает, лежа рядом с ним, под его взглядом убирать шелковистые пряди с его лица. У него бездонные глаза насыщенного карего цвета, пронзительно-яркие. Первые месяцы в Проекте ей пришлось приучать себя смотреть в эти глаза – казалось, Лев способен видеть гораздо больше, чем она согласна открыть, и вряд ли кто-то вообще готов к подобной проверке. Позже, когда Би призналась в этом Льву, он сказал, что подобное чувство ему знакомо, только иначе. Он смотрит глазами Бога, и зачастую это так тяжело, что никто другой бы из людей не вынес.

Их взгляды проходятся по широкой груди, сильным рукам, туго обтянутым кожей мышцам, одновременно останавливаются на истерзанном матерью Льва животе. Би плакала, впервые увидев шрамы и очаги ожогов на его теле, следы порезов на его бедрах. Кто способен на такие мерзости, да еще и по отношению к ребенку?

– Неужели ты не понимаешь? – шептал Лев, вытирая ее слезы. – Она сделала меня таким, какой я есть.

Эта ужасная женщина звонила ему, прося деньги и вечно жалуясь на то, какой он выставляет ее перед людьми. Ее здоровье рассыпаˆлось, и Би упивалась этим.