— Да. Я специально пошла с Садофьевым в пышечную.

— Тогда надо было в ресторан. Это было бы эффектнее.

«Света — дрянь!» — в сердцах нацарапал кто-то на самой трубке. Костя засмеялся.

— Я очень рада, что тебе весело, — сказала Инна.

— Мне совсем не весело.

— Тогда почему ты смеёшься?

— Я из автомата звоню, тут такие вещи интересные написаны. Я и не подозревал, что в автоматах страсти бушуют.

— Ты хочешь, чтобы я повесила трубку?

— Инна!

— Дура я, да?

— Нет. Ты искренняя.

— Искренняя дура?

— Смотри. Я тебе позвонил. Твоя первая фраза. «Я тебе всё объяснила…» А вдруг я звонил, чтобы узнать домашнее задание?

— Но я же знаю, зачем ты звонишь…

— Инна, что ты сейчас делаешь?

— Ничего. Чулки штопаю.

— А могла бы соврать, что куда-нибудь идёшь… Скажем, в Дом кино на американский фильм. Я бы поверил. Видишь, нет в тебе кокетства.

— Это плохо?

— Не знаю. Например, в том, с кем ты ходила в пышечную, кокетства хоть отбавляй.

— Так…

— Но я не говорю, что это недостаток. Значит, чулки штопаешь? А может?..

— Нет.

— Что нет?

— А ты не знаешь?

— Я хотел сказать, может, не стоит чулки штопать?

— А встретиться с тобой?

— Я вообще-то свободен…

Инна засмеялась.

— Костик, — спросила она. — Зачем ты мне звонишь?

— Чтобы ты не думала, что я тряпка, что я из-за тебя переживаю, не сплю ночами и так далее…

— А я ничего и не думаю… Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что я тебя совсем не знаю… Вот мы даже с тобой разговариваем, а я не понимаю, когда ты серьёзно говоришь, а когда шутишь… А иногда я тебя слушаю, слушаю и ничего не понимаю…

— Инна!

— Не перебивай меня, пожалуйста! Я так не могу! Когда мы прогуливали, я на тебя специально орала. Потому что ты тогда сразу внимательней становился. А потом я не так что-нибудь скажу, глупость какую-нибудь скажу, а ты улыбнёшься незаметно, дескать, вот дура! Угораздило да меня в неё влюбиться!

— Инна!

— Не перебивай! А ты… Ты… Ты сказал в жизни хоть одну глупость? Неужели тебе не надоело быть таким умным? А? Мне бы на твоём месте надоело!

— Инна!

— А вот Гектор… — Инна замолчала.

— Что Гектор?

— Ничего! Больно много думаешь ты, Костенька…

— Инна!

— Подожди, сейчас я соберусь с силами…

В трубке шуршало, словно ворочался там и шевелил усами таракан. Костя так сильно прижимал трубку к уху, что ему казалось, будто этот проклятый таракан уже переполз из трубки к нему в ухо.

— Костик! — наконец сказала Инна. — Я тебя не люблю… Я не виновата… И ты это знаешь…

Костя подумал, что, пожалуй, самое лучшее сейчас повесить трубку, написать на стене: «Инна — дрянь!» — и уйти, но не мог он повесить трубку, не мог он не слышать её голоса.

— Инна! — сказал Костя. — Ты хорошо меня слышишь, Инна?

— Хорошо…

— Подожди, я тоже соберусь с силами, ладно?

— Ладно…

— Иди ты… Инна! — проорал Костя в трубку и с яростью посадил её на рычаг. Он действительно собрался с силами. Аппарат застонал, внутри его что-то металлически запротестовало.

«Хорошо, — подумал Костя, — что я звоню ей не из дома».

Этот разговор происходил в воскресенье днём, в то самое время, когда Гектор Садофьев мчался на такси в сторону Академии художеств, а рядом с ним на сиденье сидел, высунув язык, Карай.

Костя вышел из будки, весело насвистывая. Он вдруг вспомнил, что его дома ждёт не дождётся замечательный учебник «История Древнего Востока». Костя подумал, что всё чепуха в сравнении с Древним Востоком. Костя собирался поступать в университет на восточный факультет, изучать древние языки, стать специалистом по истории, обычаям и культуре мёртвых ныне стран. Костя шёл по улице и старался не думать, совершенно не думать об Инне. Приходили на помощь калейдоскопы азиатских базаров и караваны верблюдов. Осеняли Костю финиковые пальмы, утешали Костю моложавые шейхи в чалмах, украшенных рубинами. Для Кости плескались в гаремах фонтаны. Танцевали обнажённые гибкие женщины. По мановению Костиной руки другие женщины в паранджах стелили на пол ковры, ставили на низкие столики носатые инкрустированные кувшинчики, приносили чеканные ножны и кривые блестящие сабли. Белые скакуны горячились у выхода из шатра. Бородатые мудрецы водили пальцами по книгам, исписанным непонятными волнистыми буквами…

— Почему ты хочешь поступать именно на восточный? — постоянно удивлялась мать. — Мне кажется, это твоё увлечение быстро пройдёт, через месяц тебе станет скучно. Ты начнёшь жалеть…

— Мне никогда не станет скучно, — отвечал Костя. — Верь мне, я стану великим востоковедом! Просто ничего другого мне в жизни не остаётся…

— Очередной комплекс? — качала головой мать.

— Ты сама в этом виновата! — говорил Костя. — Посмотри на меня — рост маленький, физиономия отвратительная, ещё эта прядь седая!

— Ты сам не знаешь, чего хочешь! — качала головой мать.

— Почему? — возражал Костя. — Знаю. И время, которое мои сверстники тратят на гулянки-танцы-девушек, я как ты можешь заметить, трачу на изучение Древнего Востока…

— А вот этого я что-то не замечаю, — говорила мать.

— Понимаешь, Древний Восток для меня и вино, и девушка, и танец.

— Ты всё придуриваешься, придуриваешься. Неужели не надоело? — спрашивала мать.

— Молчи, мама, — отвечал Костя. — Ты родила великого востоковеда, ты оказала услугу человечеству.

Мать уходила в другую комнату.

После телефонного разговора с Инной Костя вернулся домой, пообедал, потом сел в троллейбус и поехал в библиотеку имени Салтыкова-Щедрина.

Александр Петрович и Татьяна Михайловна Садофьевы остановились ночевать в кемпинге, не доезжая километров двухсот до Риги. В кемпинг их поманил знак-указатель — ложка с вилкой и синяя тарелка, где было написано очень сложное латышское название озера.

Татьяна Михайловна и Александр Петрович поселились в хорошем двухместном номере с окнами, смотрящими в лес. Машина осталась на стоянке. Небо над зубцами ёлок краснело и синело. Белые ночи в Латвии буйствовали не так, как в Ленинграде. Вокруг кемпинга цвели яблони. Некоторые даже роняли лепестки, и ветер резвился маленькими белыми парашютиками. Озеро со сложным названием никак о себе не напоминало. Должно быть, оно пряталось за лесом.