Боль в груди стала сильнее от мыслей о нашем умершем ребенке. Я даже боялся представить, насколько больно Долли, если я испытываю такую агонию.

Спустя час в комнату вошла медсестра.

– Мистер Нортон, вашу жену перевели в реанимацию. Вы можете остаться с ней до перевода в обычную палату.

Я молча поднялся и пошел за женщиной. Чтобы не сойти с ума, я следил за тем, куда она меня ведет. По коридору налево, потом направо, толкнула дверь с надписью «Отделение реанимации». Здесь еще тише. Медсестры передвигаются по полу, как ниндзя, в своих пугающих белых тапочках, которые не издают практически ни единого звука. Вот там справа за дверью палаты кто-то стонет и от этого звука волосы встают дыбом на затылке и руках. Мы подходим к двери одной из палат, и медсестра останавливается.

– Она отдыхает, – говорит, повернувшись ко мне лицом. – Пока еще действует наркоз, и врач будет заходить каждые тридцать минут, чтобы проверить ее показатели. В целом все прошло хорошо. Из самого наркоза ее вывели, но организм ослаб и действие лекарства до конца не прошло, поэтому она спит. Проходите.

И вот оно – чувство нерешительности, которое то перебивает страх, то смешивается с ним, создавая безумный коктейль. Я стою на пороге палаты и не решаюсь войти. Боюсь увидеть ее с пустым животом. После стольких недель радости и надежды она внезапно проснется и поймет, что потеряла малышку. Боль в груди усиливается, как будто сжимает мое сердце железными ржавыми клещами, не давая переставлять ноги. Снова касаюсь того места, где половина моего сердца умерла с нашим не рожденным ребенком. А вторая едва бьется, рвется через эти двери к той, которая мне дороже жизни.

Я всегда считал себя сильным духом человеком. Был мужчиной до конца. Никогда не ломался и практически ни разу не сгибался под действием обстоятельств. Но здесь и сейчас я не просто ломаюсь, я крошусь на осколки, когда оказываюсь у кровати Долли. Маленькая, просто крохотная, на этой огромной кровати, которая больше похожа на центр управления полетами. Кровать оснащена кучей всякого дерьма, вокруг нее капельницы и приборы. Они все мигают и пикают, создавая какой-то безумный ритм, который навсегда въедается в мысли. Губы Долли бледные, как и остальная кожа. Из нее как будто вынули жизнь. Хотя почему как будто? Так ведь и произошло.

Я протягиваю руку и касаюсь прохладной щеки. И как только пальцы соприкасаются с нежной кожей, ломается последний хлипкий стержень, который еще оставался во мне. Я падаю на колени у кровати, с силой сжимая железные трубы, которые опоясывают скорбное ложе моей жены. Мне хочется разнести все здесь к чертовой матери, схватить любимую женщину и унести подальше от всего этого ужаса. Но все, на что меня хватает, – это сцепить зубы и тихо реветь, словно раненный зверь, чувствуя, как по лицу катятся крупные слезы. От облегчения, что Долли жива. От ужаса и боли после потери нашей малышки. Если бы врач просто сказал, что Долли потеряла ребенка, то мне кажется, что это было бы легче перенести. Но когда сказала, что моя жена потеряла нашу дочь, все стало слишком реальным. Слишком страшным и как будто чересчур ярким. Словно ослепила меня этой новостью, как мощным прожектором.

Я должен выстоять ради моей малышки. Должен помочь ей пережить весь этот кошмар и не позволить снова закрыться в себе. Именно я обязан быть сильным в это ужасное время. Я судорожно вытираю щеки, а потом поднимаюсь, сбрасываю обувь и пиджак на пол. Аккуратно ложусь рядом с Долли, стараясь не зацепить все эти трубки и капельницы. Просовываю руку у нее под головой и слегка подтягиваю к себе, заключая в объятия хрупкое слабое тело. Я буду сильным за нас двоих. Я сделаю все, чтобы она снова научилась улыбаться.

Долорес

Не пойму, то ли мне холодно, то ли погода действительно ухудшилась. Наверное, мне, потому что люди по прежнему ходят в шортах и футболках. И только я стою на террасе дома, укутанная в плед. Под ним мои руки гладят живот. Сегодня ровно три месяца, как внутри меня стало пусто. Больше там не бьется маленькое сердечко, оно замерло еще за неделю до того, как меня вычистили. Оказывается, я целую неделю носила в себе мертвый плод. Не хочу думать о нем, как о ребенке, как о дочке. Потому что это причиняет еще большую боль. Она разрывает изнутри и режет так, как будто ржавым тупым ножом пытается рассечь плоть, а вместе с ней и душу. Частичка меня умерла там, в операционной. И теперь я больше похожа на тень человека. С тех пор я ни разу не надела яркую одежду и не была ни на одной вечеринке. У нас с Дрю не было секса. Он даже не намекал на него, а мне противно даже думать, что ко мне кто-то прикоснется. Это неправильно, знаю. Но по-другому я сейчас не могу.

– Долли, там машина приехала, – негромко говорит Дина, входя на террасу.

– Уже иду.

Пока я беру свою сумку и пакую в нее ноутбук, а потом меняю домашние тапочки на удобные кеды, Дина ходит за мной по пятам, косясь на мой дорожный чемодан.

– Может, стоило дождаться Дрю? Долли, это неправильно.

– Я оставила ему записку, – ответила механическим голосом.

– Долли, он ведь любит тебя.

– Как и я его. Именно поэтому уезжаю.

Я обнимаю Дину, обещаю позвонить и уезжаю. Там, на прикроватной тумбочке кровати, которую я пока еще могу называть нашей, лежит записка. Я точно знаю, что причиню Дрю много боли словами, которые там написаны, но иначе не получится. Я предупреждала его в самом начале. И теперь мы оба убедились в том, в какой агонии можно жить, если теряешь ребенка. Если на горизонте, словно рассвет, брезжит надежда, а потом внезапно гаснет, одарив яркой вспышкой. И снова наступает ночь. Тьма, которая обволакивает душу и медленно душит ее, не позволяя рассмотреть красоту поднимающегося солнца. Потому что для меня больше никогда не будет рассвета, теперь я в этом точно уверена. Врачи запретили мне снова беременеть. Следующая попытка будет опасной для моего здоровья. Поэтому теперь мне колют противозачаточные уколы. И я сама себе пообещала, что больше не допущу такой ошибки.

Пустая. Бесполезная. Жалкое подобие женщины. Неспособная выполнить главное женское предназначение.

Слова Оливера долбятся мне в висок, высверливая в мозге очередную дыру. И сейчас я согласна с каждым его словом. Мне кажется, если бы я была способна выносить и родить ребенка, я бы так не переживала на этот счет. Но когда человека чего-то насильно лишить, он обретает именно в этом смысл жизни. Ему кажется, что без того, что у него отобрали, его жизнь будет неполноценной. И пускай до этого он даже и не думал заводить детей, после того, как услышит страшный приговор, обязательно поймет, что без них его существование лишено смысла.

Я достаю телефон, заношу номер Дрю в список заблокированных контактов. Потом убираю телефон. Достаю снова, кручу в руках, разбираю его и, открыв окно, бросаю под колеса едущего рядом автомобиля сим-карту. Так будет наверняка. Мне нельзя ему звонить или писать. Я должна отпустить его и позволить жить по-другому. Найти себе нормальную женщину и завести полноценную семью. Потому что… ну кому нужен пустой сосуд для спермы, говоря словами моего бывшего мужа.