Волков: Богатых и бедных…

Евтушенко: Да, без богатых и бедных! Ведь бедность я видел, видел, до чего она доводит людей даже хороших – иногда до преступлений, воровства, убийств… И эти мысли меня начали дико мучать, кошмарно мучить.

Я помню, мы шли как-то с Вознесенским – мы уже были известными поэтами, нас впервые пригласили не для проработки в ЦК комсомола, а для такого хорошего разговора. И представьте, что они нам предложили! Сейчас, они говорят, проводится борьба против хулиганства. И вот очень хорошо было бы, чтобы два таких знаменитых поэта с повязками дружинников просто прошлись бы в центре, чтобы люди увидели, что они тоже принимают в этом участие. И я никогда не забуду, как одна девочка, увидев нас – наверняка мы были ее кумирами – с этими красными повязками дружинников, вдруг сказала: «Как, вы дружинники?!» – и, потрясенная, остановилась. И мы с Вознесенским переглянулись и бросили эти повязки в мусорную урну. Одновременно! Потом я написал стихотворение «Две красные повязки». Вот такая история. Представляете, какие примитивные были люди, которые решили, чтобы мы так помогали родине? Они же говорили, что это родине надо помочь!

Волков: А кстати, зачем было создано движение дружинников, как вы считаете? Готовили какую-то вспомогательную милицию, чтобы бунты подавлять?

Евтушенко: А мы увидели, как их использовали, – когда начали разгонять чтения у памятника Маяковскому. Там веснушчатый какой-то суворовец читал стихи Маяковского. Ранние. Из первого тома. Я уж не помню, что он читал. Дружинники и его тоже запихали в черный воронок – они просто запихивали всех не глядя! Я написал потом письмо в его защиту. В ЦК, по-моему, написал.

Волков: Потом дружинники резали широкие или, наоборот, узкие брюки – когда партия решала, какие именно брюки хороши.

Евтушенко: Это было какой-то дикостью! Папа когда-то пригласил меня в ресторан в гостинице «Советская». И его не пустили, потому что у него не было галстука. И он мне тогда рассказал историю, как в свое время его, наоборот, исключили из комсомола за то, что он носил галстук. Представьте себе, это считалось буржуазной отрыжкой. И как всё это было формально, ритуально! Всё это начинало уже выглядеть как какая-то пародия… И потом, я вам скажу, всё меньше и меньше уже становилось людей, у которых при слове «революция» действительно возникала какая-то искренняя эмоция. Если говорить о политике, то я, пожалуй, последний человек, у которого иногда вспыхивали какие-то искорки. Они были смешные, эти моменты, потому что я уже увидел правду.

У меня было стихотворение «Монолог бывшего попа, ставшего боцманом на Лене» – это 1967 год. Знаете его, нет?

Волков: Конечно!

Евтушенко:

Вот какие я стихи написал. И они были напечатаны, между прочим, в газете «Неделя», это приложение к «Известиям». Люди обалдели просто: как это можно было напечатать! Это для меня новое было стихотворение. Потому что я увидел, что эти люди сами ни во что не верят. Думаю, что я вызывал очень большое раздражение у таких людей, как Шелепин, Семичастный[53] и т. д. И именно потому, что во мне брезжили еще какие-то идеалы. Журнал «Молодая гвардия», Саша Макаров был главным редактором его, в 1960-м напечатал мою поэмку «Считайте меня коммунистом!». И когда я написал там:

Саша сказал, что я призываю к войне с партией. В какой-то степени он угадал. Да, призываю – с бюрократией партийной, а не с мамой моей, идеалисткой-коммунисткой. А уже после я писал:

Начиналось с этого. И мне это очень важно!

Вот, им нужна только власть! Я пришел к этому своим умом. Я увидел этот страшный цинизм. Я узнал их секрет. Я догадался об этом!

Евтушенко: Для меня вторжение в Чехословакию в 1968-м было так же страшно, как для многих диссидентов. Хотя и они разные были. Кто-то из них испытывал гнев, а некоторые, как, например, Александр Исаевич Солженицын, думаю, испытывали какое-то даже злорадство. Когда в Прагу вошли наши танки, это подтвердило его теорию – вы же помните, он говорил: это неизбежно, это красная чума, которая поползет по земному шару.

Волков: Он говорил позднее и о том, что третья мировая война уже идет и она проиграна Западом.

Евтушенко: А для меня как для идеалиста-социалиста это был просто конец. Я никогда не был так близок к самоубийству, как тогда, вот поверьте! Я помню, как мы сидели у Бори Балтера, писателя, дома, в Коктебеле. Это был, по-моему, его день рождения. И мы все – Вася Аксенов, Боря, Толя Гладилин, кажется, тоже был – праздновали. И говорили о том, что случится сейчас в Чехословакии. Потому что напряжение там нарастало.

Волков: Я помню очень хорошо ту атмосферу, когда все ожидали, что произойдет. Но никто не думал, что они решатся на вторжение.

Евтушенко: Ну да, никто не думал! Неправда, что никто не думал. Все, кто сидел за столом, кроме одного человека – меня, – все это думали! И Боря Балтер, очень порядочный человек, сказал: «Дорогой Женя, я бы очень хотел не верить в это…» Я тогда, помню, говорил: «Это невозможно! Все-таки братская страна… А как же идеи социализма? И что такое социализм с человеческим лицом? А какой может быть другой социализм? Разве социализм вообще может быть…»

Волков: Со звериным лицом?

Евтушенко: Да, может ли он быть без человеческого лица? И еще надо задуматься, чтобы и капитализм тоже был с человеческим лицом. Их не так уж много, капитализмов с человеческим лицом. Звериное проступает очень и в капитализме, и в разных других системах, не только в нашей, понимаете? Но я не позволял себе верить, что так произойдет. Хотя у меня были уже еще до того, что произошло, такие мысли, когда я написал стихотворение «Проклятье века – это спешка». Это было до августа 1968-го! И когда в Австралии перепечатали эти стихи (а у нас опубликовали их в «Огоньке», это было единственное издание, где можно было напечатать такие стихи), то написали, что Евтушенко предсказывает…