зубами от бессилия. Бросает бесполезный взгляд на невидимое небо. – Иди! Я здесь заночую, завтра с мужиками меня заберете.

– Да ты без меня даже в сортир не сходишь. И потом, ты же сам сказал – это глупо. С минуты на минуту развеется, а если я не в ту сторону уйду, то часа два зря потеряю, а то и три… – Он задумчиво жует губами. – А как ты думаешь, сколько времени?

Он висит в глухой, неподвижной пустоте. Мир состоит из брусничника площадью с носовой платок, нескольких ржаво-красных камней, полуголой веточки березы, просунувшейся из ниоткуда; и вокруг этого жалкого мира крадется, медленно сужая круги, мутноглазый ёкай, который забрал Юрку, а теперь пришел и за ним. Иногда Нигдеев приходит в себя и понимает, что поблизости бродит медведь и надо бы подтащить поближе ружье, а может, Юрка все-таки вернулся, и тогда все будет хорошо. Мгновение он чувствует себя прежним – разумным, бывалым, здравомыслящим. Но мертвенно-неподвижный воздух давит, и тишина давит так, что едва не лопаются барабанные перепонки, будто он погружается на неимоверную глубину, и вспышки ясности становятся все реже, пока не исчезают совсем, унося с собой и брусничник, и камни, и веточку. Остается только туман, в котором ходит ёкай. Нигдеев всматривается во мглу так, что кровь стучит в висках и в глазах мелькают мушки.

И он понимает, что сейчас увидит.

Не могу, думает Нигдеев, Юрка, пожалуйста, я так не могу, подожди, Юрка! Извиваясь всем телом и дергая искалеченной ногой, он ползет сквозь ничто туда, где несколько минут (вечность) назад растворилась Юркина спина. Туман оседает на лице, скапливается в глазах и струйками течет по щекам, а следом, неторопливо раздвигая мертвенный воздух, идет ёкай. Нигдеев ползет, в кровь обдирая ладони, но ёкай настигает. Его когти вцепляются в голень. Нигдеев дергает застрявшей ногой; скрюченные серые пальцы рвут прочный брезент охотничьих брюк. Редкие кривые зубы погружаются в плоть. Ёкай кусает его. Мертвый пацан кусает его, точно кусает, боже, мертвый пацан ест его ногу. Нигдеев дико орет и бешеным рывком переворачивается на спину, поднимая ружье. В тумане не разглядеть ничего дальше сбитых в кровь рук, вцепившихся в ружье. Он не видит своих ног, не видит того, кто кусает их, – и благодарен туману за это.

Продолжая орать и дергать ногами, Нигдеев стреляет в белую пустоту – раз и другой.

Кто-то тащит его под мышки, куртка задралась, и по голой пояснице скребет сначала мокрыми ветками, очень неприятно, а потом – каменной щебенкой, и это уже больно. Кто-то сует под затылок мягкое, как подушка, но покрытое ледяным, липким от влаги полиэтиленом. Это противно, но все равно хорошо; Нигдеев послушно опускает голову и исчезает.

Звяк. Звяк. Ему снится взломанный шкаф с разгромленными полками. В распахнутой дверце поблескивает вывернутый с мясом замок. Мертвая женщина, в голове которой навсегда затих ветер, лежит лицом к стене, глядя в туман. Рядом с ней ползает ёкай, катает игрушечный уазик прямо по серому покрывалу, наброшенному на ее истощенное тело.

Звяк. Звяк. Звяк.

Нигдеев открывает глаза, и Юрка с виноватым видом прячет ключ за спину. Все тело ломит; ободранные ладони горят огнем. Нигдеев тяжело поднимается на локте и видит, что ничего не изменилось. Мертвый штиль. Непроницаемый туман. Кривая веточка, протянутая из ниоткуда.

– Как ты думаешь, сколько времени? – спрашивает Юрка. – Я вроде недавно вернулся – а вроде и давно, не пойму никак. А то я, знаешь, Наташку обещал в кино сводить, сказал, буду как штык…

Нигдеев молчит, и Юрка, задумчиво оттопырив губу, подносит ключ к камню. Отпускает. Звяк. Отпускает. Звяк. Звяк.

Что-то трогает лицо Нигдеева. Что-то скользит сквозь волосы, касается мочки уха, невнятно шепчет в голове. Почти беззвучно присвистывает.

Юрка сжимает в кулаке ключ и ошалело вертит башкой.

– Растаскивает! – говорит он. – Глянь, Саня, растаскивает!

Белое вокруг – сереет, темнеет, становится прозрачным, как таящий снег. Белое – нет, уже жемчужно-серое, неуловимо-розоватое, закатное – шевелится, извивается и распадается на безобидные клочки. Покряхтывая и опираясь о камни – одними пальцами, чтоб не задевать ободранные ладони, – Нигдеев встает, кренясь влево. Осторожно переносит вес на правую ногу. Колено отзывается болью – но не так чтобы сильной, вполне терпимой. Нигдеев выпрямляется, и мокрый ветер хлещет его по глазам.

– Как ты думаешь, сколько времени? – спрашивает Юрка. Нигдеев щурится на подсвеченные красным тучи над краем плато.

– Полседьмого где-то, – говорит он. – Собирай шмотье, минут за сорок до машины дохромаем.

– Покурим? – предлагает Юрка.

Нигдеев лезет из-за руля. Они дымят, привалившись к железному боку машины. Юрка беспокойно шарит глазами по светящимся через одно окнам. Ветер, несущий снежную крупку, раздувает огоньки спрятанных в ладони сигарет, срывает искры, щедро рассыпая их по подмерзающей земле.

– Свет горит? – спрашивает Нигдеев.

– Нет. Спят уже, наверное, – рассеянно отвечает Юрка и отбрасывает сигарету. – Всего-то на пару часов опоздал, как ты думаешь, это ж ничего? Должна понимать! Поднимешься?

– Колено же, – Нигдеев отводит глаза. – Давай, послезавтра на работе увидимся.

– Покеда, – бросает Юрка, подхватывает рюкзак и ружье. Губы плотно сжаты, между бровями залегла внимательная складка. Словно туман так и не разошелся. Словно туман поджидает в темной квартире, за створками взломанного шкафа. Юрка очень, очень сосредоточен…

И после вылазки на Коги. Как собран и внимателен он был после Коги…

Нигдеев тряхнул головой. Юрка был всего лишь одиноким, давным-давно разведенным, не нужным ни бывшей жене, ни непутевому сыну стариканом, слегка придурковатым и неряшливым, но совершенно обычным. Глядя на его глубокие морщины и жидкие пегие волосенки, Нигдеев поневоле вспомнил, что сам на два года старше. Хуже зеркала, ей-богу…

Ел Юрка тоже по-стариковски, медленно орудуя подрагивающей вилкой, с всхлюпыванием втягивая в себя подозрительно розовые, однородно-упругие комочки начинки. К небритому подбородку пристал сероватый кусочек теста. Нигдеев несколько раз провел рукой по бороде, надеясь, что до Юрки дойдет, но тот не реагировал, и в конце концов Нигдееву пришлось уставиться в свою тарелку, лишь бы не видеть этот мерзкий трясущийся комок.

Тишина, нарушаемая лишь Юркиным хлюпаньем, становилась невыносимой. Не сводя глаз с разварившихся в лохмотья пельменей в своей тарелке, Нигдеев рискнул спросить:

– Ты чего так орал в магазине? Привидение увидел?

Юрка молчал так долго, что Нигдеев уже решил – не ответит. Такое случалось часто и бесило до белых глаз: Юрка попросту не считал нужным открыть рот. А когда-то ведь болтал без умолку, к месту и не к месту, не заткнуть было. Старые грабли… Нигдеев резко отодвинул тарелку с ошметками разварившегося теста. Жалобно