Несколько дней спустя мы были на занятиях, тема которых, кажется, называлась «Ложное вычитание как прием шифрования подручными средствами», как вошла секретарша из канцелярии и объявила, что старый режим пал. Больше никто не потребует от нас неоплачиваемой работы, а через две недели мы переедем в отель получше. Помню свое воодушевление и гордость, когда она произнесла: «Хэмптон-Инн!»

У меня были сутки на то, чтобы отпраздновать заслуженную славу, но на следующий день занятия снова прервали. На этот раз в дверях появился сам руководитель школы и вновь вызвал меня в свой кабинет. Спо вскочил со своего стула, крепко обнял меня, изобразил, как он вытирает слезу, и объявил, что никогда меня не забудет. Директор закатил глаза.

В кабинете нас ждал вышестоящий над директором школы начальник: директор нашего подразделения, то есть начальник почти каждого TISO на всем протяжении его карьеры, – тот самый, которому я отправил электронное письмо. Он был исключительно сердечен и вовсе не склонен так гневно сжимать челюсти, как директор школы. Это-то меня и напрягало.

Я пытался сохранять хотя бы внешнее спокойствие, но на самом деле весь взмок. Директор школы начал разговор, снова напомнив, что наши вопросы решаются в данный момент. Начальник подразделения прервал его: «Мы здесь не для того, чтобы говорить об этом. Мы здесь, чтобы обсудить несоблюдение субординации и командные инстанции».

Если бы он меня отлупил, я бы и то удивился меньше.

Я понятия не имел, что директор подразумевал под «несоблюдением субординации», но, прежде чем мне представился случай спросить, он продолжил. «ЦРУ очень отличается от других – гражданских – организаций, – произнес он, – даже если на бумаге правила внутреннего распорядка и утверждают, что это не так. И в агентстве, которое выполняет такую важную работу, нет ничего важнее, чем командные инстанции».

Вежливо подняв указательный палец, я подчеркнул, что прежде чем послать электронное письмо, я пытался соблюсти субординацию, но потерпел неудачу. Именно это мне меньше всего хотелось объяснять «командным инстанциям», в персонифицированном виде сидевшим за столом напротив меня.

Глава школы сидел, уставившись на свои ботинки, а потом стал глядеть в окно.

«Слушай, Эд, – сказал его начальник. – Я здесь не для того, чтобы писать «отчет об оскорбленных чувствах». Расслабься! Я готов признать, что ты талантливый парень. Мы тут обошли всю школу и поговорили со всеми инструкторами, и они говорят, что ты талантливый и сообразительный. Ты даже записался добровольцем в армию для отправки в зону военных действий. Мы такое ценим высоко. Мы хотим, чтобы ты здесь учился, но мы должны знать, что можем на тебя рассчитывать. Тебе надо понять, что тут своя система. Порой надо примириться с вещами, которые нам не нравятся, потому что наша миссия должна быть на первом месте, а мы не сможем ее выполнить, если каждый парень в команде будет делать собственные выводы. – Он сделал паузу, сглотнул и сказал: – Нигде это не является такой бесспорной истиной, как в пустыне. Много чего случается в пустыне, и я не уверен, что могу быть полностью спокоен за тебя, за то, как ты справишься с работой там…»

Вот оно – их возмездие! При словах начальника директор школы улыбался, глядя на парковку за окном. Никто, кроме меня – то есть вообще никто, – не отмечал спецназ или другую активную боевую единицу ни в качестве первого, ни второго, ни даже третьего пункта в своем списке пожеланий. Остальные, как один, обвели в своих анкетах пункты в пределах Европы, где дипломаты пьют шампанское, – эдакие чистенькие станции в городках, заканчивающихся на «бург», с ветряными мельницами и велосипедными дорожками, где не часто услышишь взрывы.

Прямо назло они всучили мне одно из этих направлений. Мне дали Женеву. Они наказали меня, дав мне то, о чем я совсем не просил, но что каждый на моем месте хотел бы.

Словно читая мои мысли, директор сказал: «Это не наказание, Эд. Это настоящая возможность, правда. Кто-нибудь с твоим уровнем познаний мог бы зазря пропасть в зоне военных действий. Тебе нужно большое представительство, которое пилотирует новейшие проекты, чтобы ты мог по-настоящему заниматься развитием своих умений».

Каждый человек в классе, поздравляя меня, позже стал завидовать и думать, что я купил себе роскошное положение и отказался от всех жалоб. Моя реакция в тот момент была противоположной: я подумал, что у руководителя школы, должно быть, имелся информатор в классе, который рассказал ему, какого рода назначения мне хотелось избежать.

Начальник встал с улыбкой, давая понять, что разговор окончен. В его взгляде читалось: «Итак, по-моему, мы все спланировали. Прежде чем попрощаться, я хочу убедиться, что ты понял: мне не нужно больше никаких моментов вроде сегодняшнего. Договорились?»

Действие в романе Мэри Шелли «Франкенштейн», написанном в 1818 году, по большей части развертывается в Женеве, оживленном, чистом, опрятном и организованном, как часы, швейцарском городе. Как многие американцы, я вырос на многочисленных киноверсиях и телевизионных мультиках о Франкенштейне, но саму книгу не читал. Однако в дни, когда я должен был уехать из Штатов и подбирал, что можно почитать о Женеве, во всех списках, которые я открывал в Интернете, название «Франкенштейн» прямо-таки выделялось среди туристических путеводителей и общей информации. По-моему, единственными PDF-файлами, которые я скачал для чтения в полете, были «Франкенштейн» и Женевские конвенции, причем первое я только что закончил. Долгие тоскливые месяцы я провел в одиночестве в ожидании приезда Линдси, лежа с книгой на голом матрасе в гостиной – до смешного изящной, до смешного просторной, но почти совсем не обставленной квартиры, оплачиваемой посольством, на набережной Сеже в районе Сен-Жан-Фалез, с одним окном, выходившим на Рону, и другим – с видом на горы Юра.

Не вдаваясь в подробности, скажу, что книга совсем не оправдала моих ожиданий. «Франкенштейн» оказался эпистолярным романом, который читается как лента раздутых электронных писем с описаниями сцен безумия вперемешку с кровожадными преступлениями и предостерегающими увещеваниями о том, что технический прогресс имеет тенденцию переступать через всяческие моральные, этические и правовые ограничения. А результат этого прогресса – создание неконтролируемого монстра.

В разведсообществе «эффект Франкенштейна» упоминается довольно часто, хотя чаще встречается военный термин «ответная реакция»[49]: ситуация, когда политические решения, направленные на продвижение интересов Америки, в результате приносят ей непоправимый вред. Известный пример пресловутого «эффекта Франкенштейна», на который постфактум ссылались многие гражданские, правительственные, военные и даже разведывательные исследования, – финансирование и подготовка моджахедов для противостояния Советскому Союзу, что в конечном итоге привело к радикализации Усамы бен Ладена и образованию «Аль-Каиды». Второй пример – политика по снижению влияния партии Баас в эпоху иракской военщины и Саддама Хусейна – что в конечном итоге привело к образованию Исламского государства. Нет сомнений, что убедительный пример «эффекта Франкенштейна» в течение моей непродолжительной карьеры можно было бы усмотреть в тайном стремлении правительства реструктурировать все средства коммуникации в мире. В Женеве, в тех же декорациях, где созданный воображением писательницы монстр мчался, не разбирая дороги, Америка была занята созданием сети, которая в конце концов заживет собственной жизнью, неся угрозу жизни своих создателей, причем в немалой степени и моей.