Постепенно у нас вырабатывается распорядок дня. Аргус большую часть времени где-нибудь дремлет, Трэвис укрепляет дом, а я готовлю нам еду. Мира за дверью словно бы не существует, равно как не существует наших обязательств перед другими людьми. Здесь, в этом доме, есть только мы. Пусть ненадолго, но мы счастливы.

Наше тихое счастье длится до тех пор, пока однажды я не обращаю внимания на сундуки в углу чердака. Впервые что-то заставляет меня к ним подойти и погладить рукой дерево, в нос тотчас ударяет приятный кедровый запах.

Хотя я знаю, что на чердаке никого быть не может — больная нога не дает Трэвису подняться по лестнице, я все-таки оборачиваюсь и проверяю, не смотрит ли кто. А потом осторожно поднимаю крышку первого сундука.

Он доверху набит одеждой. Обрадовавшись, что нашла себе занятие на целый день, я начинаю по одному доставать из сундука платья, украшенные бисером и затейливой вышивкой, аккуратно сложенные на хранение. Все они разных цветов: есть яркие, есть пастельных тонов, а есть и вовсе невиданных оттенков. Ткань мягкая и воздушная; в юбки вшита тонкая сетка, придающая им упругость и пышность.

Я прикладываю платья к себе, пытаясь представить, каково это носить такую красоту. В конце концов я не выдерживаю и начинаю их примерять. Сначала прикосновение к приятной незнакомой ткани кружит мне голову…

А потом я вдруг начинаю гадать, какой была хозяйка этих платьев и по какому случаю она их надевала. Все эти дни я запрещала себе думать о бывших обитателях нашего дома. Выбросив из окна того младенца, я раз и навсегда зареклась представлять себе детей, обедавших за длинным столом внизу, мужчин, что ковали оружие, и женщин, что консервировали овощи и фрукты, тщательно готовясь к осаде, которую им не суждено было пережить.

Однако теперь, надев на себя чужую одежду, я словно попадаю в ураган чужих воспоминаний. Хозяйка дома была выше меня ростом, ее платья доходят мне до пят, а подолы метут пыльный дощатый пол. Грудь у нее была пышнее — возможно, она кормила новорожденную дочку, — а руки пухлее: мои запястья тонут в рукавах.

Я понятия не имею, о чем она мечтала, красуясь перед зеркалом в этих платьях. И что за мужчина клал руку ей на шею, заставляя кожу покрываться мурашками, а ресницы трепетать.

Внезапно мне становится дурно. Все мысли в голове перемешиваются, и я хочу только одного: узнать ответы на эти вопросы. Не потрудившись снять платье, я бегу обратно на балкон, встаю на колени и начинаю рассматривать Нечестивых, лихорадочно разглядывая руки, талию, волосы и запястья каждой мертвой женщины.

Кто же из них продевал голову в расшитые вороты этих платьев? Кто разглаживал руками ткань? Кто родил ту девочку, воспитывал детей, спал в кровати, на которой теперь спим мы с Трэвисом?

Даже не подобрав подола, я сбегаю вниз, хватаю копье и мчусь обратно по коридору, не обращая внимания на крики напуганного Трэвиса. Острие копья, которое я волоку за собой, оставляет светлую борозду на половицах. Подбежав к окну нашей спальни, я перегибаюсь через подоконник — швы платья громко трещат — и начинаю тыкать копьем в Нечестивых, пытаясь как можно лучше разглядеть женские лица.

Это похоже на неутолимый голод или жажду: я должна знать, кто жил в этом доме, чью жизнь я забрала! Кто из них хозяйка и мать? Отчего-то мне кажется, что это можно увидеть по глазам. Кто из этих несчастных ломится в дверь собственного дома, ищет способ вернуться к прежней жизни? Жизни, которую я украла…

Отчаянно расталкивая копьем Нечестивых, я смаргиваю застилающие глаза слезы. Через несколько секунд в комнату входит Трэвис, часто дыша после тяжелого подъема по лестнице.

Он кладет руку мне на плечо, но я скидываю ее и продолжаю слепо тыкать копьем в толпу, крича:

— Кто? Кто из вас она?!

Наконец Трэвису удается забрать у меня оружие и оттащить меня от окна. К этому времени мой разум уже перебирает разные варианты и теории.

— Может, ей удалось сбежать. К дому путь был отрезан, но она добралась до ворот и… как Габриэль…

Я хватаюсь за лицо: картинка внезапно обретает четкость. Быть может, хозяйка этого дома сбежала… И вся ее семья теперь бродит по тропам, пытаясь найти выход. А я должна была их найти, запомнить их, передать память о них дальше… Я начинаю мерить шагами комнату, путаясь в собственных мыслях.

— Я доберусь до ворот! И найду ее!

— Кого? — громко и настойчиво вопрошает Трэвис, хватая меня за плечи и встряхивая. — Кого ты ищешь?

— Да ее же! — Я показываю на себя, на свое платье.

— Что ты такое говоришь, Мэри? Ты не в себе.

Трэвис не дает мне сдвинуться с места, но и неподвижно стоять я не могу: ноги барабанят по полу, норовя отправиться в путь.

— Ты что, не понимаешь? Эти люди сейчас могут быть в нашей деревне, в наших домах. Вдруг они тоже нашли мою одежду и решили, что я превратилась в Нечестивую? Я здесь, а они никогда об этом не узнают!

Я вырываюсь из его объятий и снова начинаю расхаживать по комнате. Одну руку я запускаю себе в волосы, а другой размахиваю, пытаясь навести порядок в разбежавшихся мыслях.

Что остается после нас, если не истории, которые передаются следующему поколению? Что происходит, когда передавать их становится некому? А когда их некому слушать? Кто будет знать о моем существовании? Что, если мы действительно последние люди на свете, кто будет помнить наши истории? И что случится с историями всех остальных? Кто их запомнит?

— В нашей деревне никого нет, Мэри, — говорит Трэвис. — А эта женщина, которая жила здесь раньше… какая разница, кто она? Ее здесь больше нет. Если она и выжила, то по нашей тропе не пошла.

Я щелкаю пальцами:

— Ты прав! — Каждая мысль в голове обретает странную ясность. — Должно быть, она отправилась дальше. Нашла другую тропу и вышла из Леса.

Трэвис качает головой:

— Мэри. — Он берет меня за руку и останавливает. — Объясни, почему это вдруг стало так важно? Почему именно сейчас, что произошло?

Я замираю на месте и смотрю ему в глаза. В эти невозможно красивые, спокойные глаза.

— Потому что про нее все забыли. А значит, и про меня забудут. — Я перехожу на шепот: — Когда в нашу деревню придут люди, кто вспомнит обо мне?

— Я помню о тебе, Мэри.

Трэвис кладет руку мне на лицо и ласково проводит большим пальцем по подбородку, а я крепко зажмуриваюсь, чтобы он не прочел в моих глазах страшные слова, которые так и звенят в голове. Что его мне недостаточно.

Это ужасно, но Трэвиса недостаточно.

В горле встают жгучие слезы.

Он привлекает меня к себе:

— Я о тебе помню, Мэри.

Все мое тело дрожит от его низкого голоса. Словно прочтя мои мысли, Трэвис шепчет:

— Разве жизни со мной тебе недостаточно?