Я оборачиваюсь к двери и тут обнаруживаю источник странного глухого стука: в углу стоит белая колыбелька с кружевными оборками. Мне не хочется знать, что там, но любопытство все-таки берет верх, и я заглядываю внутрь.

В колыбельке лежит младенец, крошечная девочка, давно скинувшая с себя одеяло. У нее пепельно-серая кожа, а рот раскрыт в вечном бесшумном крике. Она настолько мала, что еще не может сама перевернуться, сесть, выбраться наружу. Поэтому она просто лежит, стуча пухлыми ножками о стенку колыбели, и вечно зовет маму. Требует пищи.

Требует плоти.

Глаза ее плотно зажмурены, однако я знаю, что она Нечестивая. В ее венах больше не течет кровь, родничок на макушке не пульсирует. Кожа дряблая. И запах… От нее пахнет смертью.

Да и никакое дитя не смогло бы столько времени прожить без взрослых, без еды. На одной ножке я нахожу полукруглый след от укуса, вот как она стала Нечестивой.

Я стою и смотрю на девочку, не в силах отвести взгляд. Первый раз вижу Нечестивого младенца. Мне полагается чувствовать сострадание. Во мне должен проснуться материнский инстинкт, я должна захотеть помочь этой малютке: сменить ее грязную одежку, накормить, приласкать…

Мои ноги начинают дрожать от истощения, мир словно бы заваливается набок, и я хватаюсь за края колыбельки, чтобы устоять. Аргус бегает туда-сюда и скулит, вздыбив шерсть и оскалив ему зубы: не нравится, что я так близко стою рядом с опасной Нечестивой. Запах смерти пропитывает все мои мысли и чувства.

А младенец по-прежнему раскрывает рот в молчаливом вопле, по-прежнему яростно дрыгает ножками. Заявляет о своей жажде.

Я так устала от постоянной жажды. Жажды жизни, безопасности, еды и утешения. Я хочу только тишины и отдыха. Покоя.

Раньше я считала, что моя мать заразилась случайно, в безумном порыве страсти, увидев за забором отца. Но теперь я в этом не уверена. Возможно, она просто сдалась: вечная битва за жизнь и надежду оказалась ей не по силам.

Это осознание разжигает внутри меня какую-то искру, и вот уже все тело охвачено жаром, а кончики пальцев словно горят синим пламенем. Во мне пульсирует злость. На маму, на себя, на все наше существование, отравленное страхом перед Нечестивыми.

Я глубоко втягиваю воздух, беру из корзинки рядом с колыбелью одеяло и расстилаю его на полу. Аккуратно, поддерживая головку, беру младенца… Девочка поворачивает ко мне свое личико, и на долю секунды мне кажется, что она здорова, а я ее мать. По щекам сразу начинают течь слезы.

Она могла быть дочкой моего брата. Или моей мамы. Или нашей с Трэвисом. Раньше у нее был отец, и кто-то держал ее вот так, как я сейчас.

Я встаю на колени рядом с одеялом и кладу младенца посередине. Слезы струятся по лицу, падают на ткань и расплываются на ней темными пятнами. Пеленая малютку, я тихонько напеваю, а потом прижимаю ее к себе, стараясь утешить.

Когда мы еще жили в деревне, я однажды представила себе наших с Трэвисом детей. У них могли быть темные волосы, как у меня, и его зеленые глаза. Они выросли бы сильными и здоровыми. Они были бы совсем не похожи на эту девочку, но сейчас, держа малютку на руках и чувствуя ее тяжесть, я невольно представляю ее своей.

Я глажу пальцем ее лобик и носик. Помню, Кэсс учила меня этому приему на своей новорожденной сестричке: так младенцы лучше засыпают. Но это дитя никогда не уснет, никогда не увидит снов, никогда никого не полюбит.

Я дрожу всем телом, когда в коридоре раздаются шаги Трэвиса.

— Остальные поднялись на платформы, им ничто не грозит, — говорит он, входя в комнату, и сразу умолкает. Его лицо искажает гримаса ужаса. — Мэри…

Трэвис протягивает руку и манит меня к себе, в коридор. Он пытается говорить как можно ласковее, но голос у него напряженный. Я чувствую его страх и почти слышу, как он пытается воззвать к моему рассудку.

Но я продолжаю укачивать девочку и петь ей колыбельную, пока она бесшумно плачет.

— Мэри… — умоляюще повторяет Трэвис и делает шаг навстречу.

Однако, прежде чем он успевает подойти и забрать у меня ребенка, я отхожу к окну, осторожно беру сверток одной рукой, а второй поднимаю оконную раму. Прохладный свежий воздух смывает с меня вонь смерти и заполняет комнату. Я выглядываю на улицу, и солнце обжигает мою кожу, мгновенно высушивая слезы.

А потом я бросаю малютку вниз.

Она падает в толпу Нечестивых. Я не вижу и не слышу, как она ударяется о землю, и лишь надеюсь, что нежная головка девочки разбилась от падения со второго этажа и она умерла окончательно. В любом случае, для нас она опасности больше не представляет.

Все мое тело сотрясает глубокая дрожь.

Трэвис подходит и кладет руки мне на плечи. Он тоже дрожит.

Я прикасаюсь к его щеке и чувствую мощное биение крови под кожей. Чувствую тепло.

— Теперь мы в безопасности, — говорю я.

— Расскажи историю, Мэри, — шепчет Трэвис мне на ухо. У него такое теплое, влажное и живое дыхание.

Он увлекает меня к кроватке у дальней стены.

— Я уже ни одной не помню, — говорю я, все еще плача.

Он садится и притягивает меня к себе:

— Расскажи про океан.

Трэвис накрывает мою ладонь своей, подносит ее к губам и целует подушечку моего большого пальца. Я вспоминаю тот вечер, когда его принесли в собор и он ел снег с моих рук. Его обжигающие губы коснулись моих замерзших пальцев, и я впервые почувствовала, как оттаиваю. Впервые почувствовала себя по-настоящему живой.

Отпустив все страхи, боль и напряжение последних дней, я падаю ему на колени, прижимаюсь к его сильному телу.

И мое сердце вновь наполняется надеждой.

— Кажется, его не существует, — говорю я срывающимся голосом.

Трэвис ложится на постель и укладывает меня рядом, спиной к себе. Я чувствую его жаркое дыхание на своей шее, его трепещущие губы на коже. Он крепко обнимает меня, стискивая руки, и поглаживает внутреннюю сторону моего запястья.

Я позволяю себе забыть, в каком мире мы живем. Я выбрасываю из головы нашу деревню и эту, Союз Сестер, тропу и Лес. Нечестивых, своего брата, Гарри и лучшую подругу.

Мы одни в этом доме, который, возможно, существовал до Возврата и существует до сих пор — в нормальном мире, не отравленном смертью, страхом и отчаянными попытками выжить.

Хотя бы одну минуту я хочу думать только о нас с Трэвисом и больше ни о чем.

Выясняется, что основатели деревни очень хорошо понимали природу угрозы за забором. Если в нашей деревне платформы были небольшие, со скудными запасами еды и воды, здешние платформы сами по себе оказались практически полноценным поселением. И хотя из нашего дома мы не можем общаться с остальными, разве что махать друг другу, даже издалека видно, что они сыты, здоровы и прекрасно устроились в своих домиках на деревьях.