– Опять здесь, твое благочестие? – приветливо молвил Архилох.

– Как и ты, превосходительный Архилох! У нас с тобой одни желания, хотя они и противоположны. Ты хочешь выиграть у меня, а я у тебя.

Два противника улыбались друг другу, но в их улыбках таился яд.

В царской ложе показался император Роман в пурпурной мантии. Один он во всей империи имел право носить одеяние такого цвета.

Рядом с мужем села августа[113]в золотой диадеме, в великолепном платье, украшенном алмазами. Их сопровождала толпа придворных.

Распорядители скачек только и ждали появления императора. Из-под арок показались рысаки, впряженные в легкие колесницы. Наездники были в вязаных фуфайках разных цветов, в круглых шапочках.

Начался первый заезд. Архилох и Евмений заключили пари. Для них оно было незначительным: сто номисм. Но ремесленник, сапожник или портной не заработал бы такой суммы и за три года.

Выиграл Евмений. Кобыла Артемида, на которую он ставил, пришла первой. Деньги при таких сделках не переходили из рук в руки. Играющие верили друг другу на слово. Евмений и Архилох только отмечали выигрыш и проигрыш на вощеных дощечках для письма.

Во втором заезде ставка повысилась до трехсот номисм. Удача на этот раз пришла к Архилоху. Евмений скрипнул зубами, записывая проигрыш.

– Ничего, фортуна изменчива! – пробормотал он. – Еще поборемся, превосходительный Архилох!

Только безумие расточителя и отчаянный азарт толкали влахернского протоиерея бороться с царским ризничим,[114]который мог почти неограниченно тратить золото своего повелителя.

Ставки росли. Вот они уже достигли тысячи, двух тысяч номисм… Счастье менялось, но преимущество было на стороне протовестиария. И вот последний заезд.

– Ставлю на Леду четыре тысячи номисм! – задыхаясь, воскликнул Евмений, решивший отыграться одним ударом.

Леда, великолепная золотистая кобыла, была фавориткой на многих последних состязаниях.

– Принято, – небрежно кивнул Архилох. – Мой заклад за Аврору. Аврора, сильная вороная лошадь, редко выигрывала за последнее время, и, чтобы поставить на нее, требовалась большая смелость.

Леда сразу вырвалась вперед. Колесница Авроры терялась среди других где-то сзади.

– Ну, давай же, давай, милая! – бормотал пересохшими губами Евмений. Влахернская божья матерь, помоги твоему верному служителю, сто молебнов тебе отслужу и свечей не пожалею!

Архилох следил за бегом, хладнокровно посмеиваясь.

Начался второй круг. Леда еще держалась впереди, но силы ее истощались. Она бежала уже не с таким пылом, не так быстро вертелись колеса колесницы. А сильная Аврора выдвигалась вперед и отставала от соперницы только на несколько лошадиных корпусов.

– Божья матерь, помоги, помоги! – шептал Евмений. – Погибаю… – По лицу его катились крупные капли пота, сердце замирало.

Громовой рев толпы потряс трибуны. Голова Авроры сравнялась с хвостом Леды, потом продвинулась дальше, дальше… Вот они уже идут колесо в колесо. Жокей Леды делает отчаянные усилия, чтобы подать своего скакуна вперед, но напрасно: Аврора оказалась впереди! А Леда из последних сил тянется за ее колесницей. Последние минуты бега Евмений просидел с закрытыми глазами он знал, что проиграл. Ризничий быстро подвел итоги отчаянного состязания.

– За тобой пять тысяч семьсот номисм, благочестивейший Евмений, сказал он с любезной улыбкой на жирном безволосом лице. – Срок уплаты, как всегда, неделя.

– Я уплачу вовремя, превосходительный Архилох, – прошептал Евмений.

Он шел со стадиона сгорбившись, точно на плечи ему пала невыносимая тяжесть, а ризничий, начитанный человек, насмешливо бросил ему вслед:

– Quod licet Jovi, non licet bovi![115]

Евмений ехал домой, а в голове его неотвязно вертелась мысль:

«Пять тысяч семьсот номисм… Пять тысяч семьсот… Где их взять? У меня только тысяча. Надо доставать почти пять тысяч золотых. Я никогда еще не делал такого крупного займа у Андрокла. Даст ли он? Но все равно придется попытаться…»

Протоиерей хорошо знал неумолимый нрав Архилоха. Он не окажет никакого снисхождения неисправному должнику и, не взирая на его высокое общественное положение, смешает его с грязью.

«Я пойду к Андроклу, – решил священник. – Если я разорюсь, он потеряет все, а я должен ему не менее десяти тысяч номисм…»

Евмений даже не знал точной суммы своего долга ростовщику!

На другое утро, едва дождавшись времени, когда открываются эргастерии, он появился в квартале Аргиропратия и прошел в кабинет ювелира по особому ходу, известному избранным клиентам. Каморка Андрокла была невелика, с одним окном, забранным прочной решеткой. Из ее убранства выделялся стальной шкаф с хитроумной системой запоров, известной только хозяину.

«Пошарить бы в этом шкафу», – мелькнуло в голове Евмения.

Ростовщик поднялся с любезной улыбкой, совсем не шедшей к его совиному лицу.

– Чему обязан удовольствию видеть твое благочестие? – спросил он. – Уж не принес ли ты часть долга? Это было бы очень кстати – мои дела за последнее время сильно пошатнулись. Совсем нет выгодных заказов, а содержать челядь стоит недешево.

И хотя Евмений знал, что у ростовщиков в обычае жаловаться на плохие дела, сердце у него защемило. Мямля и запинаясь, протоиерей изложил свою просьбу.

Андрокл даже присвистнул: он в самом деле был изумлен.

– Пять тысяч номисм! – воскликнул он. – Все мое имущество не стоит этого. Но зачем тебе такая огромная сумма, благочестивейший?

– Я вчера проигрался Архилоху на бегах! – мрачно признался протоиерей.

– Архилоху? Хранителю императорской казны? – уточнил ростовщик. – Я искренне сочувствую тебе. Придется заплатить.

– Я и сам знаю, но где взять столько?

Андрокл заговорил с притворным сочувствием:

– Я бы рад помочь тебе, благочестивейший, и, говоря откровенно, уж как-нибудь наскреб бы эти пять тысяч… Но под какое обеспечение?

– Мои драгоценности, мои лошади, рабы… – начал Евмений.

– Э, все это пустяки. Начни продавать, ничего не выручишь. Да, кстати, почтеннейший Евмений, знаешь, сколько ты мне должен?

– Только приблизительно, – признался влахернец.