— Нет, забудь; мама с папой и так как кошка с собакой, им только ещё двух проблемных детей в доме не хватает.

Снова ухмыляюсь.

— Ты хочешь сказать — четырёх?

Она передразнивает мою ухмылку, страшно оскалив зубы, однако губками больше не швыряется; наверно, находит меня недостойным мокрой мыльной губки.

— Если уж на то пошло, то шестерых, — говорит она. — Считая мамулю и папулю.

Я обдаю машину водой из шланга, смываю пену и протягиваю Бронте полотенце — пусть вытирает.

— Предоставь переговоры мне, — заявляю я.

Я не очень часто морочу голову предкам, но уж если берусь за дело — мне равных нет.

Папа сидит у себя в гостевой и проверяет сочинения по Эмерсону[21]. Мамы нет —наверно, гуляет со своим ивоком[22]. Родители редко бывают дома одновременно — если не считать вечеров. Первое, что я замечаю, входя в комнату — это чемоданы. Две штуки. Перекочевали сюда из подвала. Пара небольших, снабжённых колёсами чемоданов, сделанных из сверхпрочного и лёгкого серого пластика. Его и пуля не пробьёт — отскочит, а содержимое останется целёхоньким.

Чемоданы пока пусты, но всё равно — зрелище зловещее. Стоят в углу, поджидают того дня, того часа, той минуты, когда папа решит воспользоваться ими и съехать от нас. Стараюсь не думать об этом.

Подхожу к отцу и спрашиваю:

— Проверяешь работы аспирантов?

— Да, — отвечает он, — хотя когда читаешь эти шедевры, можно подумать, что их писали полные недоумки.

Присматриваюсь и замечаю, что всё пространство между строчками заполнено замечаниями, написанными аккуратным папиным почерком. Из его правок можно было бы составить по второму сочинению.

— Трудотерапия, — киваю я.

— Прости, не улавливаю.

— Ты заполняешь всё своё время работой, лишь бы не думать о том, что происходит между тобой и мамой. Я понимаю.

Он трёт лоб, как будто у него болит голова.

— Ты что-то хотел, Теннисон?

Я поднимаю какое-то сочинение и старательно делаю вид, будто читаю его. Потом произношу:

— Всё в мире относительно. Я хочу сказать: положение в нашей семье — это цветочки по сравнению с тем, что случилось с Брюстером Ролинсом. Вернее, с тем, что с ним происходит сейчас.

Папа продолжает пачкать красными чернилами работы своих студентов.

— Да, иногда собственные невзгоды кажутся пустяком на фоне чужих несчастий.

— Бронте совсем разбита.

Наконец, папа откладывает работу, которую правит, в сторону.

— Они всё ещё встречаются?

Ну и ну, он, оказывается, не знает, что они по-прежнему вместе! Впрочем, в эти дни меня, наверное, уже ничто не должно удивлять. Не тратя времени даром на попытки выяснить, сколько ему известно, я выкладываю последние новости: что у Брю и Коди нет родственников и что ошибка, совершённая мистером Гортоном в молодости, похерила все шансы семьи Гортонов на опеку над несчастными братьями. Про способности Брюстера молчок — я же не идиот.

Когда сага о злоключениях Брю и Коди окончена, папа бросает на меня взгляд, в котором явственно сквозит подозрение — он догадывается, что последует дальше — и возвращается к своей работе.

— Очень жаль, что мы ничем не можем помочь, — роняет он.

— Вообще-то, можем.

— А я говорю — нет!

Ничего, всё нормально, я этого ожидал. Хочешь снести стену — не жалей тарана.

— У нас не то положение, чтобы принять их, — продолжает отец. — К тому же, наверняка другие захотят их взять, а если и нет, то о них прекрасно позаботится социальная служба.

— Ты и в самом деле в это веришь?

Папа вздыхает.

— Теннисон, ты что — совсем ничего не соображаешь? Не понимаешь, что сейчас не время для таких дел? Не видишь, что происходит между мной и вашей мамой?

— Я всё вижу и понимаю, — холодно возражаю я. — Гораздо больше, чем ты думаешь.

— Вот видишь, что значит приличный багаж знаний, — говорит отец. — Всё схватываешь на лету.

Услышав про багаж, бросаю взгляд на чемоданы — те стоят в углу, словно печальные надгробные камни.

— Может быть, если мы примем Брю и Коди, всё изменится, — предполагаю я. — Может, это как раз то, что нам всем необходимо — забыть о себе ради счастья других? Может, вы с мамой...

Папа опять вздыхает.

— Может, может... «Забыть о себе ради счастья других»? Да ты рассуждаешь, как твоя сестра!

— Тогда тебе лучше прислушаться к тому, что я говорю, потому что если уж я начинаю вещать словами Бронте — это первый признак того, что апокалипсис не за горами. И если уж мы говорим о конце света, то хорошие поступки заработают тебе на Судном дне неплохие дополнительные очки.

Папа не смеётся — сидит, понурившись, опустил плечи. Однако он непоколебим:

— Это был бы прекрасный поступок, но мы не можем этого сделать. А сейчас, пожалуйста... Мне надо работать.

Но я не трогаюсь с места: делаю вид, будто тщательно обдумываю его аргументы. Прикидываюсь, что наконец до меня начинает доходить их глубочайший, сокровенный смысл.

— Ты прав, — говорю я. — Извини, что помешал. — Привстаю со стула, якобы собираясь уходить, и задумчиво произношу: — Всё равно мама бы никогда этого не позволила.

Клянусь — слышу, как у него на загривке трещат встающие дыбом волоски.

— Тогда это будет единственный случай, когда мы с вашей мамой придём к одному мнению.

— А, ну да, хорошо... — мямлю я. — Но даже если бы ты захотел принять их, она бы сделала всё, чтобы этому помешать.

Он по-прежнему не смотрит на меня.

— Ваша мама — не единственная, кто принимает решения в этом доме.

— Да ну?

Он постукивает своей красной ручкой по стопке сочинений. Постукивает, постукивает... и наконец оборачивается ко мне:

— Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься?

— А чего я добиваюсь?

— Ты пытаешься манипулировать мною, чтобы я согласился принять к нам Брюстера с братом.

А я и не собираюсь отрицать.

— И как — у меня получается?

Вот тут он смеётся. Ну вот, я выложил все свои карты, теперь остаётся ждать, во что выльются мои усилия.