Приказ п. Тухачевского был выполнен только его 15-й армией, которая встала стеной для спасения положения. В ее задачу входило обеспечение отхода 4-й армии, авантюрно выдвинутой далеко на запад, и в течение 18 и 19 августа она старалась эту задачу выполнить. Но, как всегда бывает при поражениях, в худшем положении оказывается самый стойкий. 15-я армия была атакована тогда, когда другие армии либо поспешно отходили на северо-восток (16-я и 3-я), либо пытались собрать для отступления свои слишком разрозненные дивизии, как это делала 4-я армия, которая, кстати, слишком поздно получила приказ.

Ситуацию, в которую попали советские 15-я и 4-я армии, невозможно понять, не сопоставив ее с действиями наших войск западнее Нарева. Как я уже говорил, мой приказ от 18 августа не был в точности выполнен всеми войсками. Приказ ясно указывал общее направление наступления всем армиям, за исключением самой западной, 5-й, на северо-восток. 4-я армия должна была идти в общем направлении на Мазовецк с таким расчетом, чтобы сблизиться со слишком изолированной 2-й армией ген. Смиглого, движущейся к Белостоку. Эта 2-я армия имела двойную задачу: прикрывать нас с востока, выделив для этого большую часть сил, и одновременно попытаться перерезать пути отхода противника на восток на линии Бельск – Белосток. Сил для этого у нее было очень немного – естественный итог абсурда, заложенного в стратегическое построение для битвы под Варшавой.

1-я армия, освобожденная от какого-либо воздействия противника в результате моей удачной контратаки со стороны Вепржа, в приказе от 18 августа получила направление дальнейших действий на Ломжу – Остроленку. Этого она не выполнила ни 19-го, ни 20-го. Уже в приказе на 19 августа действия 1-й армии были как бы раздвоены. Выполняя мой приказ от 18 августа, 8-я и 10-я дивизии и 7-я резервная бригада начали выдвижение на Буг, выдерживая указанное направление на Ломжу и Остроленку, а действия остальной части этой армии как бы слились с действиями 5-й армии. Таким образом, когда противник, по сути дела, уже начал отступать, наша 1-я армия в соответствии с приказом ее командующего держала свои главные силы не восточнее, а западнее Нарева. Уже 20-го такая западная направленность мыслей и действий командования 1-й армии проявляется настолько явно, что вся армия, не исключая и дивизий, действовавших восточнее Нарева, получает приказ вернуться на западный берег Нарева. Это распоряжение, в корне противоречащее моему приказу от 18 августа, было вызвано предположением, что противник концентрирует две свои армии, то есть 4-ю и 15-ю, севернее Цеханова в районе Mлавы.

Когда я говорил, что единственной армией, выполнившей приказ п. Тухачевского, была 15-я, то не могу не признать, что в течение 18 и 19 августа она действовала очень доблестно, ибо вызвала концентрацию польских сил в западном направлении, наиболее непригодном для всей операции, тем самым отвлекая на себя целую нашу 1-ю армию. Это направление было тем более неудачным 20 августа, так как советская 15-я армия вечером 19-го решила отойти через Остроленку как раз в направлении на Ломжу, из которой по роковому приказу, противоречащему, повторяю, моим распоряжениям, ушли наши войска. Пан Сергеев на стр. 92 не оставляет в этом никаких сомнений. Он пишет, что приказ об отступлении получил в Сероцке только 19 августа. Он еще мог через Млаву и Пшасныш лично переговорить с п. Тухачевским, находившимся в Минске. И только после личного разговора с командующим фронтом он «убедился в необходимости отвести свои войска не под Цеханов, а значительно дальше на восток. Только 19 августа 4-я армия начала свой отход». Что касается 15-й армии, то п. Сергеев пишет, что 17, 18 и 19 августа она вела бои и еще держалась, «но не получив помощи на своем правом фланге от 4-й армии, а на левом потеряв связь с поспешно отходящей на восток 3-й армией, она решается, впрочем, в соответствии с директивой фронта, на отход и идет через Остроленку на Ломжу». На стр. 94 п. Сергеев рассказывает, что в тот же день, 19 августа, когда вновь прервалась связь с командованием фронта, он попытался ее установить через 15-ю армию и попал как раз на тот момент, когда ее арьергарды покидали Цеханов в направлении на Остроленку. Поняв, что он уже отрезан от 15-й армии, и не желая попасть в плен, он поехал на восток на Августов и Гродно. Итак, в то время, когда 19-го вечером 15-я армия поспешно отступала на восток, наша 1-я армия предпринимала забавный маневр форсирования Нарева в прямо противоположном направлении – на запад.

Этот странный и нелепый приказ, в немалой степени уменьшивший масштабы поражения советской армии под Варшавой, вызвал с моей стороны сильное негодование, но, к сожалению, слишком незначительные исправления. В специальном приказе, направленном на 8-ю дивизию, уже подошедшую к Острову, я ей запретил выполнять приказ комадующего своей армией и подчинил ее 4-й армии, которую и направил на осиротевшее направление – на Ломжу. Этим я ослабил натиск на отходящую советскую 3-ю армию, которая, по определению п. Сергеева, меньше других ощутила на себе последствия варшавского поражения. Этим же я подверг опасности армию ген. Смиглы и особенно ее правофланговую 1-ю дивизию легионеров, которая была обречена на действия в полной изоляции без какой-либо поддержки соседних армий[7].

Не раз по окончании войны я пытался проанализировать свои действия и действия других людей во время варшавского сражения. Мне всегда казалось, что я не полностью воспользовался обстановкой, сложившейся в результате атаки пяти наших дивизий от Вепржа. Этой атакой я достиг того, что 17 августа был отдан приказ об отступлении всех советских войск от Варшавы на восток. Но анализ всегда приводил меня к мысли, что с моей стороны имели место довольно существенные промахи, которые не позволили превратить разгром, нанесенный советским войскам под Варшавой, в окончательное поражение воюющего с нами государства, из которого оно уже не нашло бы выхода. Первый недостаток, который я оценил сразу, – это неэффективное использование времени 18 августа, то есть дня, который я провел в Варшаве. Этот день для нашей 4-й армии, а точнее – для ее последующего наступления, был практически потерян. Без моего непосредственного нажима эта армия почти ничего не предприняла, даже для выяснения обстановки. А если бы я ее продолжал подталкивать, она могла бы свободно выйти к Бугу и своими авангардами уже 18-го показать размеры поражения, которое потерпела советская 16-я армия, а также войти в соприкосновение с отступающей 3-й армией противника.

Такая возможность существовала, если учесть, что действия 4-й армии могли быть дополнены и поддержаны усилиями всей 1-й армии, если бы она в тот же день двинулась в направлении, определенном для нее только приказом от 18 августа пополудни. Я провел этот день в Варшаве, где, как я уже говорил, не хотели смотреть на обстановку так оптимистически и где пытались обойтись лишь половинчатыми мерами. Вторым промахом, вскрытым при тщательном анализе, было 19 августа, когда, увидев половинчатость мер, предпринимаемых господами в Варшаве, я не взял немедленно все бразды правления в свои руки и не ликвидировал в зародыше организационный хаос и бездеятельность в управлении, которые развивались и нарастали после моего отъезда из столицы 12 августа. Страх и абсурд, порожденные нашими неудачами и поражениями за последний месяц и положенные в основу решения на варшавское сражение, настолько сильно укоренились в столице, что люди с большим трудом освобождались от их влияния. Здесь постоянно ощущалось желание держать на непосредственном фронте у Варшавы побольше войск, как бы ограждающих город от страха. Быстрый, молниеносный поворот событий, совершенный мной при помощи столь мизерных сил, всем казался каким-то непрочным и ненадежным – ведь перед этим вся наша армия в течение полутора месяцев не могла справиться с неприятелем ни на юге, ни на севере. В такой атмосфере, когда по городу еще блуждал призрак недавнего кошмара, подхватывался любой слух о мельчайшем проявлении активности противника и на этом фоне раздувалось пламя панического страха перед все еще возможным поражением и гасилась всякая искра надежды на победу. В умах и сердцах как бы продолжалось затмение, в то время как я уже 19-го и 20-го чувствовал себя совершенно свободным от какого-либо страха. Я прекрасно понимал, что надо как можно скорее убрать из-под Варшавы этот стратегический абсурд – чрезмерное и бессмысленное скопление войск. Как уже говорилось, во время моего пребывания в Варшаве 18 августа самые горячие дебаты разгорелись вокруг известий из Плоцка, захваченного в этот день Советами, вокруг сообщений о штурме Влоцлавска и о передвижениях советских войск в предместьях Бродницы и Торуня. Этим как бы еще больше нагнеталась мнительность, порожденная нашими недавними поражениями, – враг продолжал продвигаться вперед, на запад, захватывая все новые города. Поэтому, признаюсь, я с удивлением читал у п. Тухачевского его жалобы на 4-ю армию, а у п. Сергеева – признание во всех грехах, которые приписывались 4-й армии в период варшавского сражения. Ну а нарекания п. Тухачевского уж совсем необоснованны. Ведь 8 августа он сам отдал приказ, предписывающий 4-й и 15-й армиям не взятие Варшавы, а «поход за Вислу».