Как известно, в горы также отправляются от усталости жизни, дабы там остаться наедине с небом и умереть. Исход, достойный уважения, но не настолько, чтобы его использовать тем, кто отправляется в горы, чтобы там жить. На одном из склонов этой горы были попытки устроить монастырь, но он просуществовал недолго, и за невозможностью, что называется, живой воды, закрылся. Его гордые развалины видны невооруженным взглядом, если смотреть из долины на закате дня, когда солнце освещает западную часть горы.

…Итак, небо было ясное, утро чистое, и мы, можно сказать, прямо-таки приплясывали под этой горой, бегали и прыгали, как вполне невинные дети, в предвкушении подъема; все нас радовало и веселило. Но кое-кто из нас уже носил в себе черты некоей озабоченности, некой угрюмости, как будто бы хотел спросить остальных: «А что там с нами будет в горах, и зачем мы туда, собственно, идем, когда нам хорошо и в долине? И надо ли вообще туда стремиться? Вот мы поднимемся на эту гору, и, вдохнув горного воздуха и осмотрев все красивые места, все прекрасные линии и горизонты, вернемся наверняка другими. Но будем ли мы лучше после этого самого подъема в горы? Будем ли мы лучше тех, кто не поднимался, – вот в чем вопрос?»

Но таких пессимистов среди нас было немного.

«Да, это настоящие горы, а не какие-нибудь там холмы нашей любимой долины, – думали мы. – Это они как раз и обладают той блестящей особенностью соединять сразу четыре времени года: лето, зиму, осень и, разумеется, весну, да, да, ту лелеемую всеми нами весеннюю пору с ее яркими нежными красками, в которых, несомненно, заложен заряд жизни и сконцентрировано генетическое начало, говорящее о мощном стремлении к жизни, о продлении рода и вида».

Мы уже тогда догадывались, что горы отличаются друг от друга не только своим географическим расположением (юг, север, широта, долгота, тропики, субтропики и так далее), но и характером, отчего к ним и применяют те или иные характеристики, те или иные характеризующие их эпитеты: так одни горы – мрачные, другие – веселые; одни – задумчивые, другие – строгие; одни – возвышенные, другие – величественные и так далее, и тому подобное… Одним словом, к горам можно применить такие же эпитеты и характеристики, какие применимы и к человеку.

Я не сомневаюсь, что горы, как и всякие живые существа, способны излучать биотоки и электромагнитные волны. Я даже думаю, что они (это горы-то?! – скажет читатель) способны, что называется, быть накопителями чувств и мыслей, и часто прекрасных чувств и мыслей! Существует, как мне думается, какой-то симбиоз, какая-то интуитивная договоренность между человеком и горами. Но не мне, всего лишь раз побывавшему в горах, дано окончательно разрешить этот вопрос, как и не понять мне этого постоянного стремления человека карабкаться вверх в горы, спешить вперед и ввысь!

Я подозреваю, что всякое человеческое стремление вперед и ввысь есть поиск бессмертия, желание отторгнуться от земли, от могил, от свежей травы, на которой иногда так сладко любить и плакать. По живым ли плакать? По мертвым? По вечности или по своей смертности? Или потому плачет иной человек, что когда-то здесь проходил он со своей возлюбленной? И вот нет ее, только эхо, горное эхо доносит ее голос. И только сердце стремится вверх и ввысь от ручьев и речек, к горным кручам. Впрочем, кто сказал, что ощущать и чувствовать – это прекрасно?! Кто сказал, что молчать и созерцать – это есть то самое «то, что надо»?! Чушь. Нет панацей и эталонов, чтобы оправдать жизнь. Просто всему свое время. И не надо убыстрять приближение старости! Не надо просвещать умом там, где так просто можно понять сердцем. Ибо всякому человеку – своя рубашка, всякой горе – свой колпак. Но стремление идти вперед и ввысь, стремление подняться в горы, улететь в небо будет всегда, как и стремление смотреть на горы, находясь у их подножий.

Правда, сейчас найден еще один способ посмотреть на горы: с самолета, с вертолета или даже со спутника, и с точностью до сантиметра заснять их сверху. И хотя они и сверху производят внушительное зрелище, они не кажутся нам такими величественными. Но зато они предстают нам в своей целокупности, так сказать, сообщности, а значит, и в какой-то закономерности, ибо только в целокупности того или иного региона гор можно уловить, что называется, общую закономерность, общую их культуру.

Мы же решили подняться только на одну из гор, что, несомненно, было делом ограниченным. Мало того, этим подъемом на определенную гору мы как бы принижали остальные горы, а значит, в какой-то мере принижали или принизили себя, что, разумеется, не могло в какой-то мере на нас не сказаться. Ибо, конечно, в целокупной горной системе та или иная гора, обладая своей индивидуальностью, выделяясь из остальных гор, может хорошо смотреться на фоне других гор, но, посещая и изучая только ее, разве можно составить ту или иную историческую картину, ту или иную геологическую эпоху и те мощные взрывы и катаклизмы, которые и произвели на свет эти горы, тем более что как и у человека, у гор существует возраст, существует молодость и старость? Вот отчего, очевидно, горы крутые так призывно зовут к себе молодых, и вот отчего на склонах пологих гор так приятно старым разобрать скатерть-самобранку и вести неторопливые беседы, видя, как у ног протекают стада и как резвятся на зеленых лугах дети…

И вот мы перед подножием, а вернее, в начале его, с рюкзаками и мешками (впрочем, мы их сбросили, они лежат у наших ног). Мы сидим на камнях, а кое-кто и просто на земле, дабы передохнуть и перекусить перед дальней дорогой.

Тут я должен упомянуть о наших родителях, которые, если и не находились рядом с нами у этой самой горы, то, несомненно, незримо присутствовали в наших мыслях. Их присутствие напоминало нам о далеком северном городе, чья парковая культура и европейский вид (прямые улицы, дворцы, колонны, арки, фонтаны, сады) говорили о двух веках влияния на героя европейской культуры, к которой наши родители и наши родственники, это с уверенностью можно сказать, не принадлежали, ибо их приезд в этот город был сопряжен с теми социальными катаклизмами и трагедиями, которые непосредственно пережила наша родная держава за последние сто лет. Они, скорее, принадлежали к другой, сельскохозяйственной культуре средневековья, с ее достоинствами в виде грибов, огурцов, лесов, полей и равнинных пространств и недостатками в виде коллективного сознания с присущим ему обожествлением сильного начальника, помещика-крепостника. И, как следствие этих недостатков, в них было присутствие неизжитого страха, выражавшегося в хорошо известных лозунгах: «ах, как бы хуже не стало» или «ах, как бы чего не вышло»?!

Вот отчего наше желание подняться в горы они, родственники, они, предки, в большинстве своем, воспринимали, в лучшем случае равнодушно, а в худшем – отрицательно.

Я и сейчас помню неоднократные и мучительные для меня разговоры с моими родителями, когда они узнали о моем желании подняться в горы. Их скорбные и унылые лица говорили, что я не прав, что я не оправдал их надежд, и мне совсем не надо подниматься в какие-то там горы, откуда всегда можно свалиться. Зачем, мол, совершать этот непонятный труд, ради какого душевного удовлетворения, ради какого мальчишеского тщеславия и какой-то там мужественности, говорили они; время инициаций прошло, и не лучше ли тебе жить в долине и особенно в нашем прекрасном и, можно сказать, европейски-культурном городе, где всегда можно найти возможность учиться, работать и создавать разнообразные явные блага как обществу, так и себе? «Только человек, не желающий ничего делать, жаждущий только удовольствий, стремится в горы, где нет ни клочка вспаханной земли, где, в конце концов, только один снег и лед, и если есть какие-то растения, то они так же чахлы и жалки, как в какой-нибудь тундре: растет там какой-нибудь рододендрон, который всего лишь похож на наш брусничник, я уж не говорю о призрачной красоте альпийских лугов и всех этих желтых маков и голубых незабудок… – говорил мой родитель. – Одним словом, стадо баранов и одинокий пастух могут существовать в этих условиях – и то лишь в летнюю пору, но ты даже не баран, я уж не говорю о тебе, как о пастухе, хотя, впрочем, в последнее время я стал подозревать тебя в твоем пастушеском интеллекте и, разумеется, в бараньем упрямстве. Пойми, – мой родитель был весьма раздражен, ибо не мог не видеть слез моей матери, виновником которых он считал меня, – пойми, любой подъем куда-нибудь на возвышенность делают по необходимости, а не вследствие каких-то пришедших в голову мыслей, каких-то идеалов или художественных красот. Наши предки были тысячу раз правы, когда так или иначе, но уважали практическую пользу, и если иногда и поднимались в горы, то только для того, чтобы пасти скот или, в крайнем случае, увидеть врага и предупредить сородичей об опасности. Уйдя в горы, оторвавшись от долины, ты, так или иначе, окажешься в так называемом стане бездельников, которым присущи всем известные туристические пороки, как то: пьянство и разврат. Ведь ничто так не способствует подобному образу жизни, как совместный туристический поход. Быть может, ты мне возразишь, что, несмотря на разврат и пьянство, тот или иной турист оставил свои замечательные воспоминания о горах, о вершинах, о скалах и прочих красотах в виде шумящих речек, на гальку которых ступает нога прекрасной возлюбленной, чьи синие глаза подобны глазам дикой лани, за что эти стихоплеты, очевидно, и получили мировое признание и, соответственно, определенные деньги. Но что мне до этого? Все их сочинения страдают тем же, чем страдали носители этих сочинений, каким бы добродетельным плащом они ни прикрывались. Их отличает поверхностность и погоня за внешней красотой, за которой, как известно, ничего не стоит. Ибо тот, кто чаще всего прикрывается красивой одеждой, прикрывает свою некрасивую сущность. И он, видите ли, отправляется в горы с тайной надеждой (о, я знаю этих зевак заоблачных высот) написать потом о горах свои прекрасные в кавычках воспоминания, пожать рукоплескание толпы и, удовлетворив тщеславие, поиметь, что называется, славу и деньги. Да знаешь ли ты, что для того, чтобы подниматься в горы, надо сначала освободиться от собственных пороков? Знаешь ли ты, что тот, кто уходит в горы, не освободившись от них, тот быстрее всего погибает или впадает в безумие, что не раз было доказано историей всех времен и народов? Ты же видел этих угрюмых людей, спустившихся с гор и разгуливающих по городам и весям нашей великой державы, вечно пьяных, с какими-то девками – непотребство и жажда низменных наслаждений написана на их лицах! Ты видел разложившихся старцев с их гнусными советами, как подниматься в горы, хотя и до середины самой скромной горы они не дошли, ибо испугались за свою драгоценную жизнь. Так вот что я скажу тебе: “Пожалей свою мать и одумайся, пока не поздно”».