– Не шитала и шитать не вуду! – итожит она вслух, двигая во рту зубной щеткой.

Но мысль ее бежит дальше. То ли дело вот Дмитрий Павлович… Дмитрий Павлович – зайчик. Правда, у него Тамара… Тамара тоже – ее не поймешь. Говорит, у них с этим мямлей была безумная любовь. Так чего ж она от него ушла? Зачем ей Дмитрий Павлович? Да и он-то что в ней нашел? Готовить она не умеет… Вопросы, вопросы… В следующий раз, если позовет, сделаю ему долму.

Идея с долмой приходит к Мэри Керимовне уже в постели. С нею она и засыпает. Я тем временем уже на подъезде.

– Здесь налево, потом опять налево, – говорю я таксисту.

– Знаю, дарагой! – отвечает он с достоинством. – Это мой хлэб.

Еще бы не хлэб – шесть с половиной сотен! У таксиста акцент и характерный нос. Кавказский выдался вечерок…

Расстаемся мы при свете тусклой кабинной лампочки:

– Удачи тэбэ…

Спасибо, приятель, только какая моя удача? Поздно уже… Вот кабы я был на твоем месте, тогда – да, тогда бы удача мне понадобилась. Впереди у меня была бы целая ночь, большая кипучая московская ночь, сулящая хорошую таксистскую поживу. Высадив меня, то есть избавившись от мямли, я поехал бы… куда бы я поехал? А, например, к вокзалу.

Вокзал – это риск для бомбилы; вокзал – это мафия. Но зато и седок здесь сговорчивый. Приезжий человек, он наших расценок не знает, но добрые люди, конечно же, говорили ему, что таксисты в Москве дерут неимоверно. Правильно говорили – сдеру.

– Вам куда, уважаемый?

– Мне? Я не знаю… Вот тут, в бумажке, написано.

– Что ж, понятно. Отвезем в лучшем виде. Вы, товарищ, расслабьтесь, закуривайте – у меня это можно. Все худшее для вас позади. Вам повезло, что вы попали на меня, – сейчас, знаете, в Москве кавказцы таксуют. Города не знают, а туда же… Кстати, как вам наш городишко, давно у нас были?

Седок растерянно смотрит в окошко:

– Не узнать…

Да, меняется столица. Москва хлебосольная, сусально-златоглавая – где она? Где краснокаменная, кремлевско-мавзолейная, прочная, как заставка советского ТВ?

Нынче ваш брат провинциал Москву не жалует. Один тут доказывал мне, что она, дескать, соки пьет из России-матушки. Дуется, мол, на ее белом теле, наподобие огромного клеща, – и когда только лопнет. Пусть так, спорить не буду. Только задумывались ли вы, товарищи из глубинки, что клещ этот или кто там прирастает именно вами? Вы сами сюда, как говорится, прете, вот в чем проблема. Московские крутые деляги – это ведь бывшие вы. И наш, извиняюсь за выражение, бомонд, перетекающий с одного культурного мероприятия на другое, – тоже вы на две трети. Кто ищет здесь барахолку, кто – ярмарку интеллигентского тщеславия, а результат один: столица толстеет и впрямь, того гляди, лопнет. Спасибо жуликам да лохотронщикам разным – они только и спускают Москве жирок.

А иноземцы! Теперь их в городе пропасть. Вон, к примеру, мадам голосует – руку подняла, а на пальцах бриллианты горят, как катафоты. Явная же… Ах, нет, извините, это свои.

– Какой сюрприз, Мэри Керимовна! Куда это вы собрались на ночь глядя? По моим сведениям, вы в данный момент спите.

– Это вы так решили, что я сплю, а у меня культурные запросы.

– Прошу прощения. Но скажите, вам разве не страшно – ночью и вся в золоте?

– С какой стати мне бояться? У меня муж известнейший ортодонт.

– Вот даже как… В таком случае с вас шестьсот пятьдесят.

Нет, пожалуй, она не похожа на клеща (это я опять про Москву). И ни на что она не похожа – одно сплошное мелькание. Армяне-азербайджанцы, арбаты, альфыромео, амбалы, авторы, апельсины, ананасы, адвокаты, авокадо… Свернешь на букву Б, а там бутики, бродячие барбосы, бмв, бентли, бомжи, брюлики, бляди, баксы, бабки в ботах, бомбилы, безумцы, богатенькие бамбуки, бандиты, ботаны, бульвары, бистро, беспокойство, бред… Может быть, Москва – это такая условность, вроде баржи, которую мы в детстве грузили существительными? И грузим, и грузим до сих пор, не задумываясь о том, что баржа уже давно легла брюхом на дно.

Мне кажется, образ Москвы существует только в головах провинциалов. Это как, скажем, с китом – у того тоже есть образ, пока смотришь на него снаружи, а когда он тебя проглотит и ты окажешься у него в желудке, образ пропадет.

Москва без лица, но коварна. Зазеваешься, а она подкрадется, дунет в ухо да и расхохочется. У тебя от неожиданности метель в башке сделалась, ум с разумом перепутались, а ей и любо. Шибко Москва путать любит! Вы, к примеру, не пробовали ездить в ней по карте? В плане-то все понятно: площадь такая-то, улица такая-то – сопрягаются. А окажись ты на этой площади – и погиб: где улица, где сопряжение?… Только хохот Москвы вокруг.

Но вы не волнуйтесь, я-то столицу знаю – знаю не хуже, чем Штирлиц знал Берлин. Это мой брот. Так что гоните шестьсот пятьдесят, уважаемый нерезидент, и удачи вам. Хотя я считаю, что вам и так повезло – ведь вы приехали в Москву ночью. То, что вы видели, все это кипенье огней, людей и машин, был только сон ее. Но скоро уже начнет она просыпаться, и тогда нам с вами станет не до баек. Сотрясутся основы, разверзнутся трюмы, и все существительные разом, от А до Я, хлынут наверх, чтобы сопрячься с глаголами.

Впрочем, это уже без меня. Я, ночной любимец удачи, при первых проблесках зари гоню коня своего в стойло. Мой бардачок полон сотенных, и теперь у меня одно стремление – домой.

Москва, спохватившись, расставляет на моем пути пробки, но ей меня не поймать. Я ныряю в проходные дворы, я ловок, как Штирлиц, и я успею – успею до того, как проснется моя Тамара. А дома, приняв душ, я своим телом разбужу ее, и она улыбнется мне сквозь сон:

– Набомбил?

– Набомбил.

– Умница! – Тома обнимет меня ногами: – Добытчик ты мой – не какой-нибудь мямля… А мне, представляешь, приснилось, что ты писатель и сидишь на моей шее.

Я человек в гражданском отношении смирный, не скандалист, не завзятый пикетчик, но сегодня я не могу молчать. Если б я знал, как пишутся жалобы и в какие инстанции подаются, то, честное слово, сел бы и написал. К сожалению, из всех институтов власти я знаком лишь с конторой нашего домового управления, расположенной в соседнем подъезде, да и писать не умею ничего, кроме книжек. Единственная инстанция, куда я знаю, как обратиться, – это вечность, ведомство, увы, крайне неторопливое. До сих пор оно только регистрировало мои обращения, но ни одного не рассмотрело по существу.

И все же примите заявление. Я обличаю власти, а точнее, нашу районную управу в том, что они, она снесла в моем дворе собачью площадку. Да, я понимаю, против кого возвышаю свой голос; да, меня пугает само это слово – «управа». Но ведь я не одинок. Пострадавших, кроме нас с Филом, наберется, уверен, не одна сотня. Если даже за единицу счета брать пса вместе с хозяином (по-чиновничьи – человекособаку), то все равно получается много. Но, видимо, в этом и беда. Долгое время управа не считала нас вообще никак, а занималась более важными делами, полагая, что собачьего вопроса в нашем квартале не существует. И вдруг какой-то член ее, посмотревши утром в окно собственной кухни, обнаружил совершенно недопустимую картину. На площадке, предназначенной для дефекации собак, оказалось этих собак такое множество, что даже тому, чему предназначено, упасть было просто негде. А вовне площадки роились тоже собаки с хозяевами и вступали в конфликты с теми, которые внутри, потому что те, что внутри, позапирали от них калитки.