своего бюста; поскольку она была похищена (по фильму) из «Таджа» в одной ночной сорочке, то Верина ложбинка была представлена весьма выразительно. Рога коровы украшала гирлянда цветов, на тонкие, привязанные к ушам ремешки были нанизаны яркие бусины. Похоже, ни корова, ни Вера не знали, как выйти из этого противостояния, хотя Вера была убеждена, что ей не следует проявлять агрессивность по отношению к корове, дабы не оскорбить религиозные чувства тех, кто считал таковую священной.

– Ой, какие прелестные цветы! – заметила она. – Ой, какая милая корова! – сказала она ей. (Набор дружелюбных, безобидных реплик Вероники Роуз был на этом исчерпан.)

Она подумала, что вряд ли ей следует обнимать корову за шею и целовать ее длинную печальную морду; она вообще не была уверена, что стоит прикасаться к корове. Но корова сделала первый шаг. Она просто направлялась куда-то, а тут вдруг на ее пути оказалась съемочная группа в целом и дура-баба в частности; поэтому корова сделала медленный шаг вперед и наступила на босую ногу Веры. Так как (по фильму) Веру только что похитили, обуви на ней не было.

Вера была преисполнена такого страха перед религиозным фанатизмом, что, несмотря на сильную боль, даже не посмела прикрикнуть на корову, влажная морда которой теперь воткнулась ей в грудь. От духоты, но также от страха и боли Вера покрылась по́том; то ли из-за солоноватого пота на ее светлой коже, то ли из-за ее приветливых духов – а Вера, несомненно, пахла гораздо лучше, чем прочие обитатели София-Зубер-роуд, – но в этот момент корова лизнула ее. Ощущения от длинного языка коровы были столь новы для Веры, что, когда корова яростно чихнула ей прямо в лицо, женщина лишилась чувств. Тогда корова наклонилась над ней и стала лизать ей грудь и плечи.

Далее никто толком не видел, что же произошло. Были отмечены испуг по поводу состояния мисс Роуз и некоторое волнение среди зевак, возмущенных увиденным; нарушители спокойствия и сами не были уверены в том, что видели. Только Вера позже сделала вывод, что нарушители спокойствия возмущались с точки зрения интересов священной коровы. Невилл Иден и Субодх Рай пытались прояснить, не из-за их ли сексуального интереса друг к другу Вера оказалась в обмороке.

К тому времени, как семья Дарувалла оказалась возле фургона, служившего для мисс Роуз гримерной и каретой первой помощи, мусульманский владелец табачного (с травками) магазина пустил по всей Софии-Зубер слух, что американская кинозвезда, блондинка, голая до самой талии, облизала корову и тем самым вызвала массовые беспорядки среди легкоранимых индусов. В такой шалости не было никакой необходимости; для беспорядков не было причины. Если и была причина для данного беспорядка, то, вероятно, заключалась она в том, что слишком многим не терпелось переехать в эти кинотрущобы и они не желали ждать, пока закончатся съемки; им хотелось немедленно поселиться там. Но Вера, конечно, будет считать, что все произошло из-за нее и коровы.

Семья Дарувалла прибыла в самый разгар этого бедлама, дабы спасти забеременевшую не по делу мисс Роуз. Корова не улучшила ее настроения, и старший доктор Дарувалла мог лишь констатировать, что у Веры синяки и опухшая правая стопа – и что она по-прежнему беременна.

– Если Невилл не возьмет меня, я откажусь от ребенка, – сказала Вера. – Но вы должны организовать все это здесь, – сказала она Лоуджи, Мехер и Фарруху.

Она была уверена, что «американская публика» осудит ее за внебрачного ребенка; а что важнее – ее дядя (если все узнает) не даст ей сниматься в другой картине; еще хуже то, что Дэнни Миллс из-за своей особой пьяной сентиментальности будет (если он узнает) настаивать на усыновлении не своего ребенка.

– Все должно остаться строго между нами! – сказала мисс Роуз беспомощным супругам Дарувалла. – Найдите мне каких-нибудь гребаных богачей, которые хотят белого ребенка!

Внутри фургона было как в сауне; Лоуджи и Мехер поинтересовались, не страдает ли Вера от обезвоживания. Они признали, что не чувствуют себя компетентными в моральной логике западного мира; за руководством по этому вопросу они обратились к своему европейски образованному сыну. Но даже Фарруху показалась странной и сомнительной идея одарить Индию еще одним ребенком. Молодой Фаррух вежливо предположил, что Европа или Америка более подошли бы для усыновления, но мисс Роуз стремилась любой ценой сохранить тайну, как будто все, что она могла позволить себе в Индии, даже отказ от ребенка, нельзя будет счесть грехом – по крайней мере, чем-то таким, за что ей придется отвечать.

– Вы могли бы сделать аборт, – предложил старший доктор Дарувалла.

– Не смейте упоминать при мне это слово, – сказала Вероника Роуз. – Я не такой человек, меня воспитали с определенными моральными принципами!

Пока Лоуджи и Мехер Дарувалла ломали голову над «моральными принципами» Веры, шумная толпа мужчин и подростков стала сильно раскачивать из стороны в сторону фургон. С полок покатились карандаши для подводки глаз, губная помада, пудра, а также увлажняющие лосьоны и румяна. Упала бутылка со стерильной водой и еще одна – с алкоголем. Фаррух поймал падающую коробку с марлевыми подушечками, а другой рукой – упаковку с бинтами, тогда как его отец пытался добраться до отодвигающейся панели двери. Вероника Роуз возопила так громко, что не слышала, о чем старый Лоуджи кричал столпившимся снаружи людям. Не слышала она и того, как несколько нанятых для фильма кули-головорезов стали избивать толпу, нанося удары теми же шанцевыми инструментами, которыми они копали выгребную яму.

Мисс Роуз лежала на спине, ухватившись за края своей трясущейся кровати, а на нее падали сверху, не причиняя вреда, маленькие красочные баночки.

– Я ненавижу эту страну! – кричала она.

– Сейчас порядок восстановится, – заверила ее Мехер.

– Я это ненавижу, ненавижу, ненавижу! – восклицала Вера. – Это самая ужасная в мире страна – я ее просто ненавижу!

В голову молодому Фарруху пришла мысль спросить актрису, почему она ненавидит, если хочет оставить своего собственного ребенка здесь, в Бомбее, но он чувствовал, что для этого слишком мало знает о культурных различиях между собой и мисс Роуз. Фаррух пожелал навсегда остаться в неведении относительно разницы между этими киношными людьми и собой. В девятнадцать лет молодые люди горазды на слишком широкие моральные обобщения. Взваливать всю ответственность на остальную часть Соединенных Штатов за поведение бывшей Гермионы Роузен было чуток сурово; тем не менее Фаррух чувствовал, что вычеркивает для себя Соединенные Штаты как будущее место жительства.

Короче говоря, из-за Вероники Роуз Фаррух испытал физическое недомогание. Конечно, женщине следовало принять некоторую ответственность за ее собственную беременность. И она попрала