Пестик икнул, хотел произнести привычное «Опля!» и поднять процент влажности в Москве очередным плевком, но вместо этого снова икнул и прижал грязную, испачканную кровью ладонь ко рту.

– С тобой все понятно, – сказал Попов, засунул руки в карманы вельветовой куртки, украшенной нескольким спортивными значками. – Ты мне нравишься, Пургин, – неожиданно закончил он.

– Ты мне тоже!

– У тебя есть удар, есть мозги, есть чувство противника, которого некоторые глупцы, – он мельком глянул на Пестика, – к сожалению, недооценивают, есть быстрота, есть решительность…

– Неправильно. По природе я – нерешительный, – сказал Пургин – он не мог поверить Попову до конца, ощущение того, что кто-то находится за спиной, не проходило, и Пургин ежился, сводил вместе лопатки, как на холоде, стараясь согреться, – но есть хорошее правило – быстрее изгонять из себя нерешительность и первым делать шаг вперед.

– Верно! – поддакнул старший. – Пусть он будет неправильным, даже гибельным, но выиграет тот, кто раньше сделает этот шаг.

Пургин удивленно посмотрел на старшего: оказывается, тот склонен к философствованию; есть у человека такая слабость, – собственно, она есть у всех блатных. Но принадлежит ли к блатным Попов? Он просто несерьезный уличный верховод, командир, поднаторевший в понимании дураков, таких как Пестик, Жиртрест и те де.

– А у тебя есть желание казаться иным, чем ты есть на самом деле, – сказал Пургин старшему, – ты хочешь быть лучше, умнее, добрее самого себя.

– Злая фраза. И что же – у меня это получается?

– Получается.

– Думаю, мы с тобой подружимся.

– Не вижу в этом необходимости.

– Эх, парень, – с чувством произнес Попов. – Что же ты мне грубишь? Лепешка, ручку! – потребовал он у Жиртреста.

– Погоди, дай закончить! – сказал Пургин. – У тебя есть хороший учитель, которому ты подражаешь. Верно?

– Прямо бабка-угадывательница! Предсказательница! Прорицательница! – Попов взял у Жиртреста самописку – тот был у предводителя придворным писцом, либо хранителем стального стила, – нетерпеливо пощелкал пальцами: – Лепешка, бумагу!

Жиртрест выдернул из кармана сложенный вчетверо тетрадочный лист, аккуратно оторвал одну дольку.

– Вот тебе, король кривого удара, мой телефон, – сказал старший Пургину, – позвони!

– Надо ли?

– А что ты теряешь? Я же тебе не предлагаю бежать на колчаковский фронт. Будет интерес – придешь в гости, не будет интереса – не придешь! – Попов сунул руки в косые карманы своей вельветовки и двинулся дальше по проулку, словно командир патруля. Патруль, какой-то вылинявший, покорный, двинулся следом.

Проводив его глазами, Пургин хотел порвать тетрадочную четвертушку с телефоном, но потом передумал – а вдруг сгодится? Порвать ее он всегда успеет.

Выругал себя за резкость – он не должен был говорить Попову то, что сказал. Попов – не Пестик, у которого всего одна извилина, да и то – в заднице, и к тому же здорово приглажена утюгом, и не Жиртрест – Попов сооружен совсем из иного теста. Недаром Пургин все время ощущал спиной опасность, а лопаток вроде бы даже касалось что-то острое, холодное… Он поднял руки, поднес их к глазам – пальцы мелко подрагивали, в мышцы натекла предательская слабость. Хорошо, что Пестик его ни разу не зацепил…

Хорошо другое – то, что два месяца, без перерыва, изо дня в день он не только на занятиях, а самостоятельно отрабатывал по старой книжке «Восточно-азиатская борьба», изданной в 1911 году в Санкт-Петербурге, хитроумные приемы – ох как они пригодились! И что особенно ценно – занятия и книжка учили не только бойцовской ловкости, учили спокойствию, способности давить в себе азарт и подменять безрассудную злость холодом. Умение владеть собой, пожалуй, будет главнее умения хорошо драться. Он ощупал пальцами губы – нет ли крови? Крови не было, но губы так же, как и пальцы, дрожали.

Неожиданно он понял что же объединяет его с Поповым – иначе откуда было взяться ощущению, возникшему в нем – хоть и дрожали руки, и противно приплясывали губы, и лопатками он чувствовал острые уколы ножа, а страха не было, и не было не потому, что он подавил его в себе, – потому что он, один раз глянув в лицо старшего, понял, что тот, как родственник, ничего худого ему не сделает.

– У этого парня, как и у меня, – фарфоровое сердце, – задумчиво произнес Пургин, – и он так же, как и я, боится, что оно расколется. Как же мне тебя прозвать?

Для ориентации, понимания кто есть кто, просто для собственного облегчения Пургин как-то решил, что всем людям, которые будут попадать в поле его зрения, он станет давать клички. Это было удобно.

– Назову тебя Koрягой, – решил он.

В лесу, например, часто встречаются загадочные коряги. Посмотришь на иную с одной стороны – засечешь добрый лик старого мудреца, взглянешь с другой – и уже видишь жутковатую ухмылку куражливого черта, взглянешь с третьей – и не найдешь ни того, ни другого.

Клочок с телефоном Пургин сунул в стол, в дальний угол, где у него собирались ненужные бумаги, время от времени он делал ревизию, вытряхивал оттуда содержимое в железную мусорную корзинку, участь мусора ждала и тетрадочную четвертушку. О драке с Пестиком он уже забыл – постарался напрочь вычеркнуть ее из себя, из памяти. Словно бы драки и не было. Куда хуже было бы, если бы Пестик взял верх.

Видать, в жизни ни что не проходит бесследно – все имеет продолжение: иногда прямое, в строку, в развитие сюжета, иногда косвенное.

Мать в последнее время приходила домой опечаленная, подолгу молча сидела на стуле, сжав коленями руки.

– Ты чего? – не вытерпел как-то Пургин. – Не в себе, что ли?

– Не в себе, – вздохнула мать, вытащила из коленей руки, посмотрела на них тусклым посторонним взглядом.

– Что, устают?

– Хуже. Болят.

Пургин не ожидал, что в нем возникнет такая острая, почти слезная жалость к матери, – она возникла, теплом обволокла горло, натекла в виски: все-таки мать все сделала, чтобы поднять его на ноги, воспитать, одеть, обуть: Валя Пургин никогда ни в чем не нуждался – хоть и невеликая и неказистая была должностишка у матери, а хлебная – в доме всегда бывали качественные кремлевские продукты, в заначке, – Пургин не знал где, – у матери были припрятаны деньги на черный день.

Он опустился перед матерью на колени, погладил ее руки.

– Хочешь, я тебе буду помогать. Воду из крана наливать, носить ее тебе, ведра ополаскивать, выжимать тряпку, а? Слабая, конечно, помощь, но все же.

– Хочу, – мать согласно наклонила голову, – я хочу, чтобы ты вырос человеком.

– Договорились, – Пургин заглянул в глаза матери, и в горле, в висках у него вновь зашевелилось тепло: не глаза это были, а два провала, как у мертвого человека. – Ты чего, ма? Еще что-то стряслось?