От его манер, движений, слов, которые он произносил, веяло чем-то старым, порядочным, уже ушедшим. Ведь старомодное, чеховской поры слово «протелефонировал» уже забыто, оно ушло, но как точно к месту, дополняя облик Арнольда Сергеевича, всплыло. Если бы его произнес Пургин, оно было бы фальшивым, если бы произнес Коряга – стало бы банальным. Как важно бывает то, кто говорит.

Но во всем этом – в дворянской чопорности братьев, в дремотном состоянии Попова, в «Метрополе» и большой немецкой машине, на которой Платон Сергеевич приехал из Харькова – на машине не было ни пылинки, ни единого следочка, оставленного долгой дорогой, – во всем происходящем, даже в том, что Коряга заставил Пургина надеть бостонский пиджак, – ощущалось какая-то сложная игра с таинственными ходами, западнями, секретами; и главное, конечно, было не угодить в ловушку. Что-то в этой игре было скрыто такое, чего Пургин не знал, но чувствовал. Не нырнуть бы в ярко освещенный проходной коридор, который на деле окажется ловушкой.

В «Метрополе» Пургин был впервые – много раз пробегал мимо, иногда останавливался, чтобы получше рассмотреть врубелевскую мозаику, которая была совсем иной, чем при разглядывании на ходу, а внутрь не разу не заглядывал.

Однажды возникло у него такое желание, но Пургин оробел, увидев швейцара в черном адмиральском мундире с золотым шитьем на петлицах, рукавах и широких суконных штанах: швейцар походил на наркома Военно-Морских сил, и Пургин тихо отступил.

Едва сели за стол, как около них возник человек из кино – Пургин такого видел в кино, – с тонкими усиками и накрахмаленной салфеткой, перекинутой через руку, другая рука, как у дуэлянта, была заложена назад, голос почтительный, тихий, с другого столика его уже не могли услышать:

– Чего будете заказывать?

– Скажи-ка, милый, – Платон Сергеевич приложил палец к губам, словно бы призывая официанта к молчанию и повиновению, – кто у нас сегодня стоит на соусах?

Лицо у официанта уважительно дрогнуло, он наклонил напомаженную голову:

– Счас узнаю!

Арнольд Сергеевич засмеялся. Пояснил Пургину и Коряге:

– Всюду есть свои фокусы и свои секреты, друзья. В ресторане тоже. Самое сложное дело на кухне – приготовить соус. Наполеон говорит, что под соусом можно подать к столу даже фехтовальную перчатку, и никто не поймет что это такое – перчатка или кусок тетерки? Все дело в соусе. Если человек приходит в ресторан и спрашивает, кто стоит на соусах, значит, пришел завсегдатай, знаток. Таких и обслуживают с усиленным вниманием.

– Ну, уж ты и наговорил, – сухо улыбнулся Платой Сергеевич, – я здесь свой человек, знают меня тут, извини, как облупленного, и хорошее обслуживание мне обеспечено без вопроса о соусах, просто я ребят хочу накормить повкуснее. Если мастер – возьмем одно, если нет – возьмем другое. Без соуса, натуральное. Вот и весь секрет.

Вернулся официант. Почтительно склонившись к Платону Сергеевичу, что-то шепнул на ухо. Лицо Платона Сергеевича сделалось бесстрастным. Он продиктовал заказ – паштеты, сливочное масло, свежие овощи в отдельном блюде – натуральные, осетрина и севрюга разного приготовления, водка – обязательно холодная, в инее, вода «боржоми», ветчина, маслины, сыр с чесноком в тарталетках, отдельно птица: рябчики и индейка… Официант внимательно слушал, а когда Платон Сергеевич споткнулся, что-то вспоминая, спросил:

– А на горячее?

Платон Сергеевич глянул на брата, тот кивнул – без помощников, мол, обойдешься, ты в своей стихии. И Платон Сергеевич поднял указательный палец – знак подал, чтобы официант обратил особое внимание:

– Четыре шашлыка на ребрышках. С любовью!

– Есть с любовью! – наклонил голову официант.

Когда он ушел, Платон Сергеевич сказал:

– И тут тоже – фокус! На кухню идет заказ массовый, для всего зала – двенадцать, к примеру, шашлыков, но четыре из них, конкретные – с любовью. И их будут жарить с любовью! Восемь обычных и четыре с любовью, и они будут здорово отличаться друг от друга – шашлыки обычные и шашлыки с любовью. А вы еще обратили внимание, что официант ничего не записывал? Он все запомнил. Это официант старой заслуженной школы. Новые записывают в блокнот и приносят на стол не то, этот ничего не записывает и приносит все то. Сто наименований ему закажешь, он все запомнит и ни в чем не ошибется.

– Что-то ты, Платон Сергеевич, слишком много говоришь о старом, – старая школа, старые манеры, еще что-то старое, – уж не отвергаешь ли ты великие завоевания революции?

– Что ты, Арнольд, я иду в ногу со всеми, даже пою новые песни. Про паровоз. A старое не все плохое было. В Бога верить, понимаю, плохо, но ведь не все худое проповедовала религия.

Нет, если повнимательнее приглядеться, Платон Сергеевич был совсем иным, совсем иным, чем Сапфир Сапфирович: у него и та мягкость, обтекаемость, что у старшего брата, отсутствовала, и убежденность он имел другую, и жизнь у него была иная – совсем не та, что у Арнольда Сергеевича, в ней было больше театральной громкости, выступлений на виду, – и характер у Платона Сергеевича был более театральный.

На площадочку у фонтана, подсвеченного цветными электрическими лампочками, вышел скрипач, тихо провел смычком по волосяным струнам, послышалась печальная мелодия, официант принес закуску, водку, воду, все ловко расставил и неслышно исчез, Платон Сергеевич, разливая холоднющую водку по стопкам, сказал:

– А ведь ты, Арнольд, должен помнить эту мелодию. Она из нашего детства.

– Еще как помню.

– А раз из детства, то значит – из прошлого, из ушедшего времени. Я вспоминаю прошлое, а ты опять скажешь, что я не приемлю Великую Октябрьскую революцию…

– Скажу!

– Тогда я пью за связь прошлого с настоящим, за вас, ребята. – Платон Сергеевич потянулся стопкой к Коряге, чокнулся с ним, потом стукнул в бок пургинскую стопку, – вы – люди настоящего, а мы с Арнольдом, увы, – люди прошлого. Но нельзя, чтобы эта цепочка обрывалась. Иначе всем нам будет худо.

Скрипач, закончив одну мелодию, без перерыва начал другую – дернул только пальцем струну, щелкающим звуком отделив мелодию от мелодии, – и перешел на популярный романс.

– И это тоже, Арнольд Сергеевич, музыка из нашего прошлого, – с грустью, истончившей его голос, сказал Платон Сергеевич, – почему нас иногда так сильно тянет туда?

– Зов крови.

– Зов матери, Арнольд, которой уже нет среди нас, зов отца, которого тоже нет, – Платон Сергеевич налил вновь, он, похоже, решил частить, но старший брат не стал останавливать его. – Как не хочется умирать на чужой земле, – неожиданно произнес Платон Сергеевич, – и быть похороненным на чужбине.

– Упаси господь, – согласился с ним Арнольд Сергеевич.

– За это и выпьем!

Из ресторана они вышли поздно. Пургин так и не понял, зачем его пригласили в «Метрополь»? Для связи времен, для куража, для того, чтобы за столиком не осталось пустого стула, или этим двум божьим одуванчикам были просто нужны молодые лица? Для настроения?