– Мики, идем, – торопила я, но он с тоской смотрел в небо, не желая двинуться с места.

Его заворожил корабль – по моему мнению, самый обычный образчик своего класса: солидные, индустриальные очертания корпуса плохо сочетались с хрупкостью широких, заряженных электричеством крыльев. Кто-то давным-давно разрисовал его корму желтыми полосами, а плоское, тронутое ржавчиной брюхо отражало свет портовых дуговых фонарей. Полосы придавали ему сходство с жирной осой, а в остальном торговец казался мне ничем не примечательным. Такие приходят и уходят каждый день.

– Как думаешь, откуда он? И куда идет, по-твоему? – спросил Мишель.

Щеки его разрумянились, дыхание в морозном воздухе белело паром.

Я не ответила. Мне это было до лампочки. Воздух облепил мой загривок холодным компрессом, да и место было не такое, чтобы торчать тут, особенно ночью. Я росла на окраинах этой огромной гулкой столицы и, как все здесь, наслушалась историй: о призраках и ловушках, о старателях, которые просто уходили в ночь – и никто их больше не видел.

Здания этого города опустели тысячу лет назад и существовали в вечной тьме. Их никогда не грело солнце, не поливал дождь. Небо над крышами и шпилями, как всегда, было обрызгано звездами, а между ними мерцали огоньки ближайших тарелок.

Сама я живала только на двух из двадцати тарелок, но все названия знала наизусть: Ночной город, Альфа, Вторая лачужная… В ясные ночи я различала их по месту на небе и взаимному расположению. И еще по тихому голосу, который слышала, глядя на них, – кажется, этот голос бормотал для меня одной. Сейчас над снижавшимся кораблем я рассмотрела Призрачный замок, Первую верфь и яркие солнечные фонари Третьей фермы – последняя была так близко, что на фоне звезд прорисовывались ее прямоугольные очертания. Шириной она была с мой большой палец, отставленный на вытянутую руку, и я улыбнулась ей, как старой знакомой. Ночью тарелки нашептывали мне свои непостижимые секреты. Их ровные, утешительные вздохи походили на ветер в ветвях деревьев или на прибой ночного пляжа.

Настоящего пляжа я, правда, никогда не видела.

– Идем! – позвала я Мики и, отойдя на несколько шагов, обернулась.

Он все глаз не сводил с корабля. И только когда кончики завернутых кверху крыльев скрылись за низким кольцевым зданием космопорта на краю тарелки, брат опустил голову и двинулся дальше.

– Как тебе не терпится! – буркнул он.

– Мне-то?

Я пристроилась с ним в ногу, глубоко засунула руки в перчатках в карманы пальто. Пальто я купила уже старым, а перчатки когда-то были внутренней подкладкой устаревшего скафандра.

– Это тебе не терпится отвалить, – заметила я.

– А тебе нет? – спросил Мики.

Я пожала плечами и оглянулась на темные силуэты древних сооружений. Одни были громоздкими, другие стройными и остроконечными, но у всех – ненормальные пропорции. Их строители, кем бы или чем бы те ни являлись, подогнали дверные проемы и лестницы под свой трехметровый рост.

– Мы столько лет прожили здесь, – сказала я.

– Потому что выбора не было.

Зябко кутаясь в одежду, мы прошли до конца переулка и повернули направо.

В необитаемую часть города мы ходили на промысел, надеясь найти среди заброшенных туннелей и башен обломки нечеловеческой техники, годные для продажи. Но теперь с пустыми руками плелись обратно к ободу тарелки, где заселены были лишь самые удаленные окраины. Город большей частью оказался еще не исследован, уж очень опасной и непредсказуемой считалась чужая архитектура. Нам с Мишелем после смерти матери пришлось перебраться с Альфа-тарелки к дяде, в продутую сквозняками квартирку на четвертом ходи-пешком этаже на Второй городской.

Уличные шары приветствовали нас на каждом перекрестке, висели, как малокровные солнышки, поливая бледным светом. Настроенные неведомыми установщиками на период вращения давно забытой планеты, они за тридцать часов проходили цикл от яркого полдня до мрачных сумерек и обратно. Сейчас они тускнели до минимума. Вылазка затянулась, чего мы не предполагали, так что до полуночи – и комендантского часа – оставалось всего несколько минут. Вокруг было безлюдно. Мало кто рисковал углубляться в запущенный город, тем более ночью. Когда меркли уличные шары и ложились густые тени, его арки и шпили становились особенно зловещими.

– Ты что, никогда даже не думала? – спросил Мишель.

– О чем?

Брат замедлил шаг.

– О жизни на другой тарелке.

Впереди в порту пронзительно взвыл напоследок корабельный двигатель и затих, замолчал. Я от холода обнимала себя за плечи. Пальцы подобрались к ожерелью на шее: платиновой цепочке, которая досталась мне от матери.

– Нет, – отрезала я.

– А вот я сегодня вечером говорил с Труди…

– С этой безмозглой?..

– Так она решила отсюда убраться.

– Она это всем парням плетет.

Мишель остановился.

– По-моему, у нее все серьезно. – Брат понизил голос. – Говорит, есть знакомства на корабле, на торговце «Электросопротивление». Как он снова зайдет в порт, только ее и видели. И меня она может взять с собой.

– Официантка! – фыркнула я. – Все ее сопротивление – против здравого смысла.

Мишель упер руки в бока.

– Я не шучу.

– И я тоже. Только не стой на месте, пожалуйста. Времени осталось мало.

Я зашагала дальше. Через несколько секунд он догнал меня бегом.

– Почему ты всегда такая?

– Какая?

– Циничная.

– Слушай, – хмыкнула я, – если тебе охота верить всему, что наговорит девчонка, чтобы затащить тебя в постель, – мне-то что? Меня это не касается. Сейчас главное – домой добраться.

– Ревнуешь, – хихикнул брат.

– С какой стати?

– С такой, что на меня обращают внимание.

Я передернула плечами. Внимание меня не миновало: за свои шестнадцать лет наслушалась, как другие старатели обсуждают белый ершик моих волос и разные глаза, – и не всегда это было приятно.

– Просто она норовит залезть тебе в штаны, – презрительно бросила я. – Мне такого внимания даром не надо.

Мишель смущенно одернул полы парки и поморщился:

– Тебе бы не повредило чуточку легче смотреть на мир. Когда-то ты мечтала о путешествиях. Помнишь, как мы по ночам составляли списки мест, где хотели бы побывать?

Я подняла взгляд к звездам.

– Мне уже шестнадцать, Мики.

– И что из этого?

Я плотнее натянула на уши подбитый мехом капюшон.

– И я стала старше, и жизнь переменилась.

– Ты про дядю Калеба?

Пальцы сами сжались у меня в кулаки.