– Да как он посмел? – возмущенно загомонили активисты. – Вступаться за насильника: слыханное ли дело? Ни стыда, ни совести у этого человека!

– Негодяй! – запоздало выкрикнул Седьмой, хриплый голос которого прозвучал уже в тишине, поскольку все умолкли, повинуясь властному жесту Председателя.

– Дело не в совести, товарищи, – наставительно произнес Председатель. – И уж тем более не в изнасиловании русской девушки. Мне не нужна ваша нравственность, мне нужна дисциплина. Коллектив боеспособен, пока надежен каждый, оступись один – провал ожидает всех. Человек, упомянувший наше Общество, нарушил главный принцип конспирации. А что, если милиции вздумается проверить, насколько обоснованна брошенная угроза? – Председатель вопросительно приподнял брови. – Что, если официальные власти заинтересуются нашей деятельностью?

Седьмой нервно дернул кадыком, физически ощущая угнетающую тяжесть устремленных на него взглядов. Он не был причастен к озвученному Председателем инциденту, однако не решался попросить слово для защиты. Его пока что не обвиняли напрямую, так что оправдания были вроде как неуместны. С другой стороны, Седьмой по-прежнему стоял, одинокий и уязвимый, как громоотвод посреди пустыни, тогда как остальные сидели, излучая волны подозрительности и негодования.

Что это значит? Чем это закончится?

Председатель умышленно затягивал паузу, давая возможность подчиненным как следует проникнуться важностью момента. Убедившись, что обстановка в зале накалена до нужной кондиции, он неожиданно улыбнулся и подмигнул Седьмому:

– Ох уж эта молодежь! Наши дети и племянники вечно заваривают кашу, а нам расхлебывай.

– Я не имею никакого отношения к Пак Хак Ману, – поспешил заявить Седьмой. – Он мне не родственник. – Голос предательски задрожал и сорвался. – И я ни… никогда не позволял себе нарушать конспирацию.

– Разве я о чем-то тебя спросил, дорогой товарищ? – удивился Председатель. – Разве усомнился в твоей дисциплинированности, в твоей преданности? Я просто сказал, что одни заваривают кашу, а другие ее расхлебывают. Но не беда. – Председатель уже не просто улыбался, а сиял всем своим крупным лицом, напоминающим хорошо промасленную рисовую лепешку, обжаренную до золотистой корочки. – Расхлебаем. А чтобы сделать этот процесс приятнее, мы как следует поперчим блюдо. Развяжите свои кисеты, товарищи. Посмотрите, какой сюрприз я вам приготовил. Седьмого это тоже касается. Смелее, смелее!

Активисты ОРКИ с замиранием сердца подчинились. Чувство юмора у Председателя было своеобразным, и никто не знал, чего от него ожидать. Однако, когда витые шелковые шнурки были развязаны, по залу пронесся общий вздох облегчения, напоминающий шелест тронутой ветром листвы. В мешочках находился молотый перец. Безобидный оранжевый порошок, источающий узнаваемый, терпкий, ни с чем не сравнимый аромат.

– Кам-са-хам-ни-да. Те-дан-хи кам-са-хам– ни-да, – забормотали участники совещания. – Спасибо, большое спасибо.

Корейская кухня всегда отличалась феноменальной остротой, оставляя далеко позади кухни грузинскую и даже мексиканскую. Красный перец, появившийся в стране сравнительно недавно, завоевал необычайную популярность, потребляясь в поистине фантастических количествах – ведь большинство местных блюд готовилось из вареного риса, столь же питательного, сколь пресного. Корейцы до того пристрастились к перцу, что слова «острый» и «вкусный» сделались для них синонимами. И двадцать уроженцев Страны Утренней Свежести, получившие в подарок любимое лакомство, с вожделением представляли себе, какой великолепный ужин ожидает их сегодня.

– Это настоящий чили, самый острый перец на свете, – пояснил Председатель, по-отечески наблюдая за подчиненными. – Понюхайте, прошу вас. Как следует втяните порошок ноздрями, сначала одной, потом другой. Я хочу, чтобы каждый из присутствующих насладился запахом чили в полной мере.

Оживление в комнате пошло на убыль. Одно дело – есть молотый красный перец; другое дело – нюхать его. Никто из активистов ОРКИ прежде не развлекался подобным образом. Затягивая время, они переглядывались и вертели мешочки в руках, словно впервые в жизни были готовы ослушаться своего Председателя.

Ему это не понравилось.

– Ну-ка, дружно! – прикрикнул он. – Стыдно, товарищи! Вам ведь не умереть во имя родины предлагают, а всего-навсего оценить запах перца.

– Но мы будем чихать, – робко возразил Седьмой.

– А у некоторых из нас насморк, – поддержали его обладатели некоторых других порядковых номеров.

Вид выделений из носоглотки внушает корейцам столь сильное отвращение, что если сопливый невежа попадается за обеденным столом, то соседи просто не в состоянии заставить себя продолжать трапезу. Те, у кого из-за острой пищи раздражается слизистая оболочка, могут слегка промокнуть нос, но никак не чихать и уж тем более не сморкаться в присутствии посторонних.

– Понимаю ваши опасения, товарищи, – произнес Председатель, – но не разделяю их. Мы ведь не нежные барышни, а закаленные испытаниями мужчины. И если кому-то перец ударит в нос, то ничего страшного. Для подобного случая я распорядился обеспечить всех салфетками.

И в самом деле, каждый участник совещания был снабжен набором одноразовых бумажных салфеток, ничем не отличающихся от тех, которыми пользуются в Корее. Носовые платки в этой стране считались табу. Для корейцев была невыносимой сама мысль о том, что лоскут материи, смоченный отвратительной на вид слизью, кто-то использует неоднократно и носит в кармане наряду с другими предметами обихода.

– Приступайте, – повысил голос Председатель.

Седьмой, как сомнамбула, поднес мешочек к лицу и втянул ноздрями едкую перечную пудру, от которой в носоглотке не просто запершило, а засвербило так, что хоть плачь. Выступившие слезы замутили общую картину. Ничего не видя и не слыша, Седьмой запрокинул голову, плаксиво сморщился и оглушительно чихнул, едва устояв на ногах. Тем, кто сидел, приходилось не слаще. Одни беспрестанно издавали отрывистые носовые звуки, другие попискивали, деликатно зажимая ноздри, третьи, выронив мешочки, терли слезящиеся глаза или слепо нащупывали салфетки. Все было как в тумане. Отчаянно чихающие, постанывающие, судорожно вздрагивающие мужчины не сразу заметили, что один из них ведет себя не так, как остальные.

Сделавший понюшку перца Двенадцатый не принял участия в общей вакханалии. Он не чихал, не прикрывал лицо, не порывался вытереть нос. Он просто замер с выпученными глазами и широко разинутым ртом, откуда внезапно повалила обильная слюна. Его физиономия сделалась лиловой, как у висельника.

Первым почуял неладное Седьмой, который не только рискнул воздержаться от второй понюшки, но и отважился подать робкий голос.

– Товарищ Председатель, – гнусаво произнес он, придерживая нос бумажной промокашкой, – Двенадцатому плохо!

– Надеюсь, что так, – невозмутимо кивнул Председатель. – Заботливый дядюшка малолетнего насильника этого вполне заслужил.

– Чхи! – неслось со всех сторон. – Чху! Чхе!