Уходя, он хлопает дверью, как мальчишка, а знает же, что они хихикают и бормочут «сущий ребенок», «славный Шон», «он никогда не изменится», «его надо любить таким, как он есть». Бубня ругательства, он идет к сараю, чувствует, как руки трясутся, это не от холода и не от виски, а именно потому, что нынче вечером он не хочет оставаться один, да еще в этом выстуженном сарае, махать тяжелым, непослушным топором, смотреть остановившимся взглядом на пыльную груду поленьев… Господи Иисусе! Проклятье ему и всем нам на голову!

«Славный Шон», — усмехается Кэти, очищая от жесткой шкуры тыквенные ломти, уже размягченные варкой.

Патриция, мурлыча песенку, размешивает тесто для кукурузного хлеба, ей приятно мять ладонями эту зернистую, комковатую желтую смесь, однако напевает она не без некоторого усилия воли, ведь психолог в клинике говорил, что она не должна поддаваться тревоге. «Ваша тревожность, мадам Мендино, не приносит добра никому, — сказал он ей. — Ни вам самой, ни вашему сыну. Улыбающаяся, жизнерадостная мама — вот что сейчас нужно Джино. Быть такой — самое лучшее, что вы можете сделать для его здоровья», — ну, вот она и напевает, помешивая тесто и изо всех сил принуждая себя думать о другом, об ощущении, которое она испытала в тот миг, когда ладони Шона сомкнулись на ее животе, потом охватили бедра, о прикосновении его горячего крепкого тела, когда он прижался к ней, — ах, как она была влюблена в это тело! просто обмирала! У нее были другие любовники и до него, и одновременно, но из всех мужчин, которых она знала, может быть, только Шон вправду умел ублажать женщин, занимаясь любовью. Другие мужчины орудуют своим членом, как дубиной, или кочергой, или кредитной картой, а Шон нет, Шон стенал при каждом медленном погружении, весь изгибался, судорога блаженства сводила его лицо, казалось, в тебе шевелится не какая-то малая часть его плоти, а он сам — и душа, и тело. Но при всем том они с самого начала знали, что у них никакая не великая страсть, скорее дружеское приключение: Патриция была слишком привязана к обыденной жизни, чтобы сносить бесчисленные капризы и брюзжанье Шона; он же, со своей стороны, находил несносными ее наивные восторги по поводу всего природного, что растет, щебечет или поблескивает. «Природа — это для деревенских пентюхов, — однажды брякнул он ей, — а у птичек — птичьи мозги». Или, скажем, она часами парилась на кухне, чтобы сготовить кушанье из баклажан, посыпанных сыром и обжаренных в сухарях, а когда наступало время обеда, Шон подваливал к столу, пошатываясь под грузом обветшалых воспоминаний, мертвецки пьяный и совершенно равнодушный к содержимому своей тарелки. И потом, он во сне храпел. Зато потрясающе пел под душем. Как он звучал, тот шлягер, псевдокантри, что он сочинил для нее? Там, помнится, были слова: «Я твой бзик, я твой сон, я бродяга из грез, к тебе в сердце пролез и брожу там привольно…»

— Как дела у Джино? — спрашивает Кэти, а сама терпеливо давит тыквенную мякоть вилкой, не заталкивает кусками в миксер, предпочитая не нарушать мирную тишину кухни его сверлящим мозги электрическим воем, хотя бы и всего на тридцать секунд.

— Рентгеновские снимки не слишком утешительные, — отвечает Патриция, не поднимая головы. — Опухоль размером с орех.

— О нет! — говорит Кэти.

— По крайней мере это не мозг, а голень, — произносит Патриция, ее лучшая подруга несколько лет назад умерла от рака мозга. — Ведь легче прожить, потеряв полноги, чем полмозга как по-твоему?

— Легче, да и веселее.

— Твоя правда. Ну вот, теперь ждем результатов биопсии.

С ее стороны было мило спросить об этом, говорит она себе. Кэти могла бы рассудить, что в сравнении со смертью ее мальчика проблема Джино ерунда, но, когда коснется детей, пустяков не бывает: всякая проблема — критическая, сравнения под запретом. В собственном сыне тебе все дорого, о чем речь, его ноги, икры — их ведь тоже любишь. Удивляешься, глядя, как они быстро растут. Смотришь, как они бронзовеют от загара, покрываются синяками или по летнему времени — волдырями от комариных укусов. Умиляешься, чувствуя их внезапно возросшую тяжесть, когда твое дитя, развалившись рядом на канапе перед телевизором, отключится и заснет посреди старого фильма.

— Должно быть, трудно переживать все это одной, — вздыхает Кэти, уверенная, что ей бы ни за что не вынести таких тревог, ее всегда поражает смелость, решительность, немыслимая душевная стойкость матерей-одиночек.

— О, я привыкла, — роняет Патриция. — К тому же на работе все относятся с пониманием, очень сочувственно. Я уж и не знаю, сколько раз отпрашивалась, с обеда уходила… (На память вдруг приходит сон, приснившийся утром: будто она вместо того, чтобы сажать в землю цветы и овощи, хоронила их. Чтобы жить, им нужна малая толика земли, думает она теперь, а когда ее слишком много, это их убивает. Все решает мера.) Как по-твоему, не пора ли мне снова сбрызнуть подливой нашу птичку?

Раскрыв духовку, Патриция наклоняется, осторожно выдвигает противень, принимается большой ложкой черпать горячий жир и обливать им индейку, чья кожа уже начинает золотиться и коробиться. («В конечном счете, — как гласит рецепт из «Joy of Cooking»[6], — после детального рассмотрения различных концепций жарения индейки вам придется, взявшись готовить какую бы то ни было птицу, неизбежно столкнуться с серьезной дилеммой». Сегодня утром, прочтя эту фразу, Патриция покатилась со смеху: вся дилемма в том, что белое мясо достигает готовности раньше, чем окорочка, — стало быть, к тому времени, когда они доходят до кондиции, белое пережарено! Вот такие дилеммы по мне, подумалось ей тогда. Можешь посылать мне их, милосердный Боже, в любом количестве!)

Откуда она берет силы? — поражается Кэти. И почему я такая слабая? Вот белорусские женщины сильные, одним приходится смотреть, как их мужья опухают или съеживаются у них на глазах, как они чернеют, истощаются и умирают, и у одних — выкидыш за выкидышем, другие больше не хотят заниматься любовью, боясь зачать мутанта, а иная, от любви не отказавшись, производит на свет монстра и окружает его нежной заботой, пока он не загнется годам к семи. Как им удается выдержать? Ей, Кэти, после смерти Дэвида муж становится чем дальше, тем все более необходим, без него тягостно даже здесь, у Шона, в трех километрах от собственного дома, хотя ей в точности известно, где супруг и чем сейчас занят (вставляет двойные рамы на зиму); с тех пор как Дэвида не стало, ей ежеминутно надо знать, где находится каждый из членов ее семьи, иначе с ним может случиться все, что угодно, — схватят, поколотят, убьет молнией, да, злые силы подстерегают всюду, они ярятся, брызгают ядовитой слюной, о, хоть бы Лео оказался здесь, рядом, сейчас же, она бы желала одним усилием свести на нет разделяющие их время и пространство, сделать так, чтобы часы уже показывали шесть вечера и на веранде послышались его шаги, она их узнала бы из тысячи, особенности веса и формы его тела при ходьбе, о, ходи, шагай и дальше, Лео, только бы этому никогда не пришел конец, возлюбленный мой, всего шестьдесят семь, еще не настоящая старость, у нас годы впереди, не так ли, мое сокровище? Долгие годы. Это первый День Благодарения, который они встречают без детей, двое из них живут своей семьей, один лежит в земле, младшая, Сильвия, и та укатила с дружком в Филадельфию… Кэти взбивает тыквенную мякоть, поката не становится ровным, густым кремом, потом опрокидывает его в сосуд для варки в водяной бане, добавляет сахар и специи, но я хочу, чтобы Лео был здесь, здесь, со мной, в этой комнате.