— Я и сейчас пью ради веселья, — последовала жалкая отговорка. — Зачем же еще мне пить?

Вот так и проявляется масштаб личности. Когда же она стала настаивать, он сказал: «Я не хочу говорить об этом» и вышел. Это был дежурный ответ, подумалось Кэрол, в любой ситуации, когда в разговоре появлялась хоть какая-то эмоциональность, выходившая за рамки приторных любовных сантиментов или дружеских отношений типа привет-старина — рад-тебя-видеть.

Кэрол вовсе не ждала, что они сядут друг против друга и примутся за критический разбор своих отношений — как будто это был ужин в новом рыбном ресторане. Ее собственное воспитание — и, как следствие, сама природа — восставали против подобных экзерсисов. В Пуле так не делали. В Пуле «разбор полетов» происходил с напыщенным непониманием и заканчивался криками на весь дом или внеочередной таблеткой валиума. Так что Кэрол события не форсировала.

Она взяла себе еще одну птичку в клетке. На этот раз говорящего скворца. Беверли, с которой они не общались уже больше двух лет, прибыла в Масвел — хилл без предупреждения. Дэна не было, он пил где — то с Гари. После нервного вечера, проведенного за просмотром повтора Коломбо, Беверли разделалась с Кэрол на стопке Дэновских рабочих сорочек. Тех, что лежали на лестнице, отглаженные и готовые отправиться в шкаф.

Это совсем не походило на ночные истории в Ланстефане. Беверли привезла с собой искусственный член, или фаллос, как она его называла. Обращаться с ним ее научила плосколицая тамилка из Шрисбери. Это был малюсенький сучок железного дерева, и, тем не менее, когда он находился в ее влагалище, Кэрол ощущала весь потенциал удовольствия во внутреннем созерцании его непреходящей твердости, неспособности к увяданию, его решимости оставаться таким, как прежде. Если бы Беверли не была такой страшилой со своей девичьей близорукостью и мультяшными кудрями (да еще этот прокисший запах: что это, пот или того хуже?), Кэрол, может, и смогла бы разлепить суровые узы сухой скованности и выйти на орбиту оргазма.

Кэрол глухо билась головой о плинтус, фаллос тыркался в нее, Беверли елозила большим пальцем по промежности, Дэн стучался в дверь. «Пусти нас, любимая, — голосил он, — я потерял ключи».

Он также потерял Гари в баре на Форчн-грин-роуд. Однако в «Пятнистом олене» в Ист-Финчли он подцепил Дерека — бывшего проповедника-методиста и ревностного члена британской Национальной партии. Ко всем этим достоинствам, по принципу триединства признаков, Дерек был еще и живописнейшим алкашом и засранцем.

Войдя в гостиную, Дерек устремил фанатичный взгляд из-под длинной прямой челки, которая, должно быть, не раз мелко дрожала, когда он дрочил на порнодив, на свисающие из-под одежды лямки бюстгальтера Беверли. Он все понял. Потом после распития еще нескольких банок он поцапался с Беверли. Сперва он назвал ее коммунякой, потом жидовкой и только потом лесбийской сучкой. Кэрол подумывала, уж не вызвать ли полицию, но боялась, как бы их не лишили аренды. Дэн все проспал, однако человек, который спит, положив голову на тумбочку с телефоном, едва ли может почивать с чистой совестью.

Утром, после того как Дэн всю ночь пытался вспомнить код, восемь часов кряду подпирая щекой телефонный справочник, он со стоном проснулся. «О-о-о… — прокряхтел он наполненной солнечным светом кухне, — …ох и заложил я вчера». — Ответа, однако, не последовало. Дерек с Беверли ушли, а Гари так и не объявился. Кэрол он нашел наверху, она лежала в постели и смотрела телевизор. Заметив положение стрелок на часиках в углу экрана, он хотел было выругаться, но остановился на полуслове. Желудочная ткань его, как губка, пропиталась алкоголем, а пояс джинсов сжимал ее восемь часов кряду. Он бросился в ванную. Монотонным зудением Кэрол заглушила натужно-блевотные звуки и сделала вид, будто не видела, как Дэн приплелся обратно и спрятал узкий череп под простыней. «Боже, как мне худо, — сказал он, — просто туши свет», — и снова заснул. Кэрол подождала с полчасика, да и позвонила ему на работу.

Так началась эпоха отпрашиваний по болезни. С ужасающей регулярностью — раз, два, а то и три в неделю — Дэн был не в состоянии пойти на работу. Из обрывочных сведений Кэрол поняла, что Дэн в своей дизайн-студии уже не проходил за того голубоглазого парнишку, каким представлялся раньше. Обрывочными они были потому, что Дэн так же неохотно рассказывал о своих делах на работе, как и о своих чувствах. А спрашивать напрямик было рискованно, да и не было резона. Это лишь спровоцировало бы нервное подергивание увядших кончиков губ и к тому моменту уже вялого и обвисшего локона.

Вместе с прогулами масштабы пьянства только нарастали. В самых неожиданных местах Кэрол стала находить липкие бутыли ликера и закопченные фурики из-под спирта: под раковиной, в полом пуфе, за вентиляционной решеткой. Однако неожиданные находки — Sumbucca в шкафчике для носков или Poire Guillaume из ламбрекена — довольно быстро наскучили.

Вот тогда-то к ним и приехала погостить мама Дэна. Это была огромных размеров женщина предпенсионного возраста. До того как выйти за отца Дэна, она была замужем за человеком, сколотившим состояние на фонтанах из шербета. Она обладала той грушевидной фигурой, какую с возрастом неизбежно приобретают все английские женщины определенного класса и наклонностей. В комплект также входила пара бревноподобных ног, обтянутых нейлоном необычного карамельного оттенка. Казалось, будто нет у них ни колен, ни сухожилий, и если ногу мамину порезать, то кровь не потечет. Какие-то они были синтетические, пластиковые.

Она провела у них четыре дня. Вечер первый: Кэрол приготовила чили кон карне, и они выпили бутылку Mateus Rose. Вечер второй: Кэрол испекла пирог с остатками фарша, и они выпили упаковку пива Mackesons, которая, как заявил Дэн, «завалялась» в холодильнике. Вечер третий: Кэрол приготовила отбивные из барашка, и они выпили бутылочку Valpo- licella. На самом деле это была двухлитровая бутыль, которую Дэн принес домой по случаю, он же и выпил ббльшую часть ее содержимого. Мать его как будто ничего не заметила. На четвертый вечер Кэрол не удосужилась приготовить ужин. Дэн взбесился и наорал на нее, когда мать стояла рядом, словно в ее присутствии ему позволялось вести себя непотребно. Он вихрем умчался из дому и, вернувшись в четыре утра, грохотал, крушил все вокруг и в итоге наблевал.

Утром перед отъездом мать Дэна отвела Кэрол в сторонку. За все это время напрямую к своей невестке свекровь обращалась не больше десяти раз.

— Ты чем-то похожа на меня в молодости, — сказала мама Дэна. Кэрол смотрела на гущу ее непоколебимой прически. — Ты тихая, но далеко не дура.

Кэрол, в надежде, что мать Дэна не заведет разговора по душам, уставилась на неудачную акварель из Ланстефана, которую ей преподнес какой-то восторженный тип в длинном шарфе и берете. Кэрол не слишком часто испытывала смущение, однако ей было известно, какую нужно состроить мину в ответ на подобный скрытый комплимент.

Мать Дэна продолжала:

— Я вижу, мой сын превращается в алкоголика. Что и неудивительно, это у него семейное. Мой отец умер в психушке. Он был почетным председателем верховного суда, и у него случилось то, что называется «разжижение мозгов». В день, когда он умер, я пришла навестить его. Он ужасно иссох, глаза лихорадочно блестели. Он схватил меня за руку и спросил: «Ты видишь?» «Что?» — удивилась я. «Павлинов, — ответил он. — Они распустили свои хвосты чудесной красоты, но почему сиделка разрешает им бегать по палате, это же негигиенично». Час спустя он умер. Мой сын такой же, хотя едва ли можно представить, что он обладает достаточной харизмой, чтобы галлюцинировать павлинами. У него нет на то оснований, так что это, как видишь, наследственное. Попробуй, дорогая, справиться с этим, если не получится, я постараюсь каким-нибудь образом помочь. Но если будет совсем невмоготу, я бы посоветовала бросить его.