Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С панихидных мелодий оркестр перешёл на репертуар Бенни Гудмена. Кенджи больше всего любил Гудмена. Они сыграли «Body and Soul» и «Life Goes to a Party». Потом они сыграли «I’m a Ding Dong Daddy», и «China Boy», и «The Man I Love», и все это время Бенни представлял себе пламя печи, и сердце его бешено колотилось. Когда подошла очередь соло на кларнете в «Sometimes I’m Happy», духовые умолкли, и только барабанщик негромко отбивал ритм щеткой, подчеркивая молчание кларнета. Это была партия Кенджи, и казалось, что его призрачная импровизация все же доносится откуда-то из тумана. А может быть, Бенни действительно слышал ее. Он внимательно вслушивался, а в тот момент, когда минута молчания закончилась и вновь вступил оркестр, Бенни потихоньку ушел. Как и его отец, он был сухощавым. Худенький парнишка, как пескарь, проскользнул между музыкантами, которые к тому времени были уже изрядно навеселе и ничего не заметили. Бенни видел, куда ушла мать. Когда тяжелая дверь закрылась за ним, с улицы ещё доносилась музыка, но он теперь прислушивался к чему-то другому.
«Бенни?»
Голос доносился откуда-то из глубины здания, и Бенни пошёл туда. Чем дальше он шел по полутемному коридору, тем громче становился шум вентиляции. Вскоре он оказался в какой-то приемной с кушеткой и низкими мягкими стульями. На столике у стены стояла ваза с белыми пластиковыми лилиями, рядом с ней – коробка бумажных салфеток. Широкое панорамное окно выходило на ретортную печь, и хотя Бенни не знал, как она называется, он понимал, что происходит внутри, по другую сторону стекла. Он увидел там свою мать. Она держала отцовский кларнет, и в ее руках он выглядел странно и неуместно, потому что она не умела играть. Рядом с ней стоял вычурный гроб. Он был пуст. Куда подевалось тело? Мать была одна, не считая сотрудника крематория. Они стояли по разные стороны длинной и тонкой картонной коробки, такой невзрачной, что Бенни даже не замечал ее, пока вновь не услышал голос.
«Бенни?..»
Папа?
Это был голос его отца. Бенни едва слышал его из-за шума вентиляции, но понял, что он доносится из картонной коробки. Он встал на цыпочки, пытаясь заглянуть внутрь.
«Ох, Бенни…»
Голос отца был печальным, он словно бы хотел сказать что-то, но теперь было уже поздно; и действительно, в этот момент Аннабель кивнула и отвернулась, а служащий закрыл коробку крышкой.
– Мама! – закричал Бенни, стуча ладонями по стеклу. – Мама!
Словно по собственной воле, коробка начала двигаться.
– Нет! – крикнул Бенни, но стекло было толстым, а вентиляция громко шумела, и коробка продолжала двигаться по короткому пандусу к печи, заслонка которой открылась ей навстречу. Он увидел огненное жерло с языками пламени, услышал басовитый рев огня и воздушной тяги, к которым примешивалась одинокая трель тромбона с улицы. «Don’t Be That Way». Они играли «Don’t Be That Way».
– Нет! Нет! – кричал Бенни и стал стучать по стеклу кулаками.
Тогда Аннабель подняла глаза. Она сжимала в руках кларнет Кенджи, лицо ее было белым как пепел, и по нему струились слезы. Увидев сына за стеклом, она протянула к нему руки, и ее губы беззвучно произнесли его имя.
«Бенни!..»
Коробка за ее спиной скользнула в жерло печи, и заслонка закрылась.
К тому времени, когда они вышли из крематория, Бенни уже успокоился. Большинство музыкантов собрали вещи и разошлись по домам, только двое парней ещё бродили по мемориальному саду. Трубач, прислонившись спиной к стене, играл печальную версию «Smoke Gets into Your Eyes». Из высокой трубы крематория струился вверх прозрачный жаркий поток.
Их подвезли до дома, и Бенни сразу же лег спать и проспал до утра. Когда он наконец проснулся, Аннабель сказала ему не ходить в школу и разрешила до самого обеда играть в компьютер. После обеда они опять поехали в погребальную контору, за прахом Кенджи. Ехали на автобусе, долго и нудно. Пепел был упакован в пластиковый мешок, а тот лежал в пластмассовой коробке, которую уложили в обычный коричневый хозяйственный пакет. Бенни отказался держать этот пакет в автобусе, хотя никому из пассажиров и в голову бы не пришло, что в этом пакете человеческие останки. Когда они шли домой от автобусной остановки, в переулке собрались вороны, они садились на ворота и крышу их дома. Когда-то Кенджи соорудил для них на заднем крыльце кормушку из найденной на мусорке старой подставки для телевизора. Когда Аннабель отпирала дверь черного хода, она заметила, что кормушка пуста, и решила покормить ворон. Положив пакет с прахом мужа на кухонный стол, она вынула противень и включила духовку на разогрев.
– Рыбные палочки или куриные наггетсы?
– Все равно.
Нужно его чем-нибудь занять, подумала Аннабель. Каким-нибудь делом.
– Родной, покормишь папиных ворон?
Она сняла с дверной ручки и вручила ему пакет черствых юэбинов[5], которых Кенджи набрал в мусорных баках китайской пекарни. Теперь ей, среди прочих свалившихся на неё обязанностей, нужно будет регулярно собирать эти черствые пряники.
Бенни вышел с пакетом на крыльцо и через некоторое время вернулся.
– Вот, – сказал он и протянул матери крышку от бутылки, створку ракушки и потускневшую золотую пуговицу. Она подставила ладонь, и он вручил ей все это добро.
– Очень странно, – сказала Аннабель, рассматривая пуговицу. – Я слышала, что вороны иногда оставляют подарки… Как ты думаешь…
Она хотела поделиться с сыном мыслью, которая вдруг пришла ей в голову, но так же внезапно оборвала себя.
– Что? – спросил Бенни.
– Так, ничего. – Она взяла с полки небольшую чашку и аккуратно сложила туда все эти предметы. – Не уберешь со стола, дорогой?
На столе все еще лежал хозяйственный пакет с пеплом. Бенни перевел на него взгляд. Пакет как пакет, словно продукты из гастронома принесли.
– Ты собираешься оставить это здесь?
– Я подумала, что мы подыщем для него подходящее место после ужина. – Она открыла морозильник и достала оттуда куриные наггетсы. – Знаешь, как в Японии делают? Кладут пепел на маленькие домашние буддийские алтари.
– У нас нет алтаря.
– Можно сделать, – сказала Аннабель, раскладывая наггетсы на противне. – На какой-нибудь из книжных полок. Можно поставить туда папины любимые вещи, например, кларнет, чтобы они были с ним в следующей жизни. Налей себе молока и поставь тарелки.
Она
