и вышел из комнаты. Логвинов с немым вопросом посмотрел на Скаргина, а Сотниченко пошевелил широкими плечами, точно разминаясь перед предстоящим поединком.

Глава 2

1.

Интересно, о чем думает, посыпая магнезией грудь, штангист, когда судья-информатор объявляет его последний подход к штанге? Или актер перед выходом на сцену в день премьеры? А стерилизующий руки хирург — о чем думает он, увидев в щель двери угол операционного стола с уснувшим под наркозом больным?

Наверное, о том же, о чем думал я, вернувшись домой после оперативного совещания. Сумею? Справлюсь ли? Эти вопросы, независимо от желания, скорее вопреки ему, возникают у каждого из нас при получении очередного задания. Их не задашь вслух. Я знаю, многие гонят сомнения, избегают вопросов — из суеверия, мнительности, боязни расслабиться. Но сомнение — не всегда признак или свидетельство слабости. Часто оно помогает, и эффективно, заново взвесить силы, мобилизовать себя, правильно оценить реальное положение вещей.

Пусть мой хирург, и актер, и спортсмен думают об ответственности — кажется, так принято выражаться в газетах. Заодно с ними подумаю и я. Это не повредит никому.

Очевидно поэтому, вернувшись домой, я задаю себе все те же вопросы, что задавал во время совещания.

Понимаю ли сложность поставленной задачи?

Конечно, да.

Готов ли взять на себя руководство поиском?

Да.

Уверен ли в успехе?

Ответ так же односложен: нет.

Соловьев, подписав постановление, фактически расписался в своем бессилии. Но заострять на этом внимание, подчеркивать это, как попытался сделать Сотниченко, не только нетактично а, я бы сказал, вредно. Надо иметь ввиду ошибки, совершенные другими, надо учитывать их, но ставить в вину, замыкать все на слабости предшественника — не годится. Удобное, между прочим, объяснение на случай неудачи: я не смог, но ведь и он тоже. Тем более, что Сотниченко на самом деле имеет склонность торопиться с выводами.

Другой вопрос: с чего начать? Работать с материалами, собранными Соловьевым, стараться выявить и исправить промахи им допущенные? А может, лучше вовсе не принимать их во внимание? Начать с нуля?

Кто знает?

При всей внешней абсурдности второго варианта в нем тоже есть смысл, так как и общие, и частные версии, логические построения, схемы, которыми пользовался Соловьев, завели следствие в тупик, оказались несостоятельными и могут стать балластом.

И все же лучше не торопиться. Не будем делать скороспелых выводов ни о подозрениях Соловьева, ни о его версии событий, ни о результатах следственных действий. Подозрения, возможно, имеют под собой почву; версия — более глубока, чем кажется, а следственные действия безусловно необходимы. Зачем гадать? Мелочи, детали, не получившие должной оценки раньше могут и должны заговорить по-новому в ходе проверки. На то она и проверка.

Сейчас, сидя дома, за письменным столом, я вновь и вновь возвращаюсь к обстоятельствам этого дела, и они не кажутся мне ни проще, ни ясней, чем это было в самом начале, когда я впервые раскрыл папку с собранными Соловьевым документами.

Что ж, раскроем ее еще раз…

Проживал в нашем городе некий Прус Евгений Адольфович — худой, высокий (1 метр 86 сантиметров) старик…

Описывая его внешность, я несомненно имею определенную цель — представить себе не только лицо, биографию, но, по возможности, весь облик этого человека: манеру вести себя, привычки и даже походку. Не потому, что не видел его фотографий. Скорее, наоборот — видел их слишком много. Большой коричневый конверт, подклеенный к обложке дела, вмещает их больше десятка, плюс пятнадцать снимков, приложенных к протоколу осмотра места происшествия. (Парадоксально, пожалуй, что Евгения Адольфовича после смерти фотографировали, кажется, больше, чем при жизни.)

Но, кроме фотографий, есть несколько иного рода информация, одним из источников которой, кстати, является и мой коллега Соловьев, самым добросовестным образом поделившийся с нами всем, что знал сам.

Итак, описания, как один из видов информации.

Их много, и, как ни странно, собранные воедино, они не противоречат одно другому, как это часто бывает, а помогают воссоздать целостный портрет старика Пруса. Количество в данном случае, как и положено, переходит в качество, и сумма субъективных описаний позволяет реставрировать объективный портрет потерпевшего, а точнее сказать — жертвы.

Кожа лица желтая, морщинистая, что не вызывает удивления, так как Прусу было семьдесят семь лет. На лбу и висках резко выделяются коричневые пятна; их немного, но они есть и тоже косвенно свидетельствуют о преклонных летах убитого.

Глаза бесцветные — выражение, быть может, слишком условное и не совсем соответствующее действительности, но так мы привыкли говорить о старческих мутных глазах. Глядя в них, невольно думаешь о ветрах и солнце, стерших краску с некогда живых зрачков. Правда, после ознакомления с биографией Евгения Адольфовича понимаешь, насколько нелепа мысль о солнце и ветрах…

Я отмечаю это не для того, чтобы подчеркнуть негативные моменты и стороны его жизни. Нет, хотя они имеются и, рискнем сказать, преобладают. Прус был инвалидом, верней, полуинвалидом. Он очень плохо видел от рождения.

Стало быть, глаза у него были бесцветными, вялыми, и многие, кто общался с ним при жизни, приводят целый ряд определений, характеризующих его глаза и взгляд, исходя именно из такого их качества (один из опрошенных сказал, что у него были куриные глаза, но оставим это образное сравнение на совести говорившего).

Волосы редкие, совершенно седые. Седые и ресницы, и брови, и щетина, постоянно покрывавшая щеки и длинный подбородок. Уголки рта приспущены. Губы тонкие, похожи на щель, из которой, по выражению следователя Соловьева, за всю жизнь не вылетало ни одного доброго, приветливого слова.

На высохшей кадыкастой шее сквозь прозрачную, смахивающую на папиросную бумагу или, если угодно, на тонкий слой расплющенного между пальцами воска, кожу видны отчетливо разветвления кровеносных сосудов. Тыльные стороны ладоней грубые, обветренные, с кляксовидными коричневыми пигментными пятнами. Под ногтями — черные полоски грязи.

Перейдем к одежде.

Карманы и воротник светлого плаща, который, по свидетельствам очевидцев; Прус не снимал ни летом, ни зимой, — засаленные, заметно потертые. Под плащом — шерстяная рубашка на три пуговицы, новые, с серебряной блесткой брюки. (Я описываю