Его последний рассказ «Другой» – крепко сработанная история о доппельгангере, предваряющая некоторые темы его последнего романа «Макулатура», детективной истории, где Другой/Смерть/самость становится ближайшим близнецом и недругом. А в «Начальной подготовке», его прощальном очерке о писательстве, Буковски провозглашает: «Я швырнул себя навстречу своему личному божеству – ПРОСТОТЕ. Чем туже и меньше становишься, тем меньше возможность ошибки и лжи. Гениальность может оказаться способностью говорить просто о глубоком. Слова были пулями, слова были лучами солнца, слова щелкали сквозь рок и проклятье». В моем конце – мое начало, и долгое литературное странствие Чарльза Буковски описывает полный круг, когда он в последний раз вызывает к жизни магические огни поэзиса – печатку, бутылку вина и Моцарта по радио.

Я погулял снаружи и подумал. Длиннее мне ничего не присылали. Обычно говорилось только: «Извините, не вполне отвечает нашим запросам», – или: «Простите, не совсем нам подходит». Либо, чаще всего, обычный типографский бланк отказа.

А вот этот – самый длинный, длиннее не бывало. На мой рассказ «Мои приключения в полусотне меблированных комнат». Я вошел под фонарь, вытащил записку из кармана и перечел:

Уважаемый г-н Буковски,

и вновь это конгломерация до крайности хорошего и иного материала, до того наполненная идолизируемыми проститутками, сценами рвоты наутро, мизантропией, восхвалением самоубийства и пр., что она не вполне подходит ни для какого журнала с каким бы то ним было тиражом. Вместе с тем это вполне сага определенного типа личности, и с ней, я думаю, вы потрудились честно. Возможно, когда-нибудь мы вас и напечатаем, но я не знаю, когда точно. Это зависит от вас.

Искренне ваш, Уит Бёрнетт

О, я знал эту роспись: длинное «и» закручивалось в кончик «У», и штрих «Б» падал на полстраницы вниз.

Я сунул отказ обратно в карман и пошел дальше по улице. Мне было неплохо.

Тут я писал всего два года. Два коротких года. У Хемингуэя заняло десять лет. А Шервуда Эндерсона вообще напечатали в сорок.

Но, наверно, придется бросить пить и женщин с дурной репутацией. Виски все равно трудно достать, от вина у меня портится желудок. А вот Милли – Милли, это будет трудней, гораздо трудней.

…Но Милли, Милли, нам нельзя забывать об искусстве. О Достоевском, Горьком, потому что России, а теперь и Америке подавай восточноевропейца. Америка устала от Браунов и Смитов. Брауны и Смиты – писатели хорошие, но их слишком много, и все они пишут одинаково. Америка желает мохнатой черноты, непрактичных раздумий и подавленных желаний восточного европейца.

Милли, Милли, фигура у тебя что надо: вся тугим потоком стремится к бедрам, и любить тебя легко так же, как натягивать пару перчаток при нуле. У тебя в комнате всегда тепло и радостно, у тебя пластинки и сэндвичи с сыром, которые мне нравятся. А еще, Милли, твой кот, помнишь? Помнишь, когда он был котенком? Я пытался научить его здороваться за руку и переворачиваться, а ты сказала, что кот – не собака, с ним так не выйдет. Ну а мне удалось, правда, Милли? Теперь кот вырос, стал матерью, у него котята. Но придется отказаться, Милли: от котов и фигур, от 6-й симфонии Чайковского. Америке нужен восточный европеец…

Тут я понял, что стою перед своими меблирашками, и принялся в них заходить. Потом увидел свет у себя в окне. Заглянул: за столом сидели Карсон и Шипки с кем-то незнакомым. Играли в карты, а посередине торчал громадный кувшин вина. Карсон и Шипки были художники и никак не могли решить, писать им, как Сальвадор Дали или же как Рокуэлл Кент, а пока не понимали этого – работали на верфях.

Затем я увидел, что на краешке моей кровати тихо сидит человек. С усами и козлиной бородкой, смутно знакомый. Я, кажется, помнил его лицо. Видел в книжке, в газете, может, в кино. Поди пойми.

Тут я вспомнил.

А вспомнив, не понял, заходить мне или нет. В конце концов, что сказать? Как себя вести? С таким человеком это трудно. Нужно осторожно, чтоб не говорить не те слова, вообще со всем нужно осторожно.

Я решил сперва еще раз обойти квартал. Читал где-то, что это помогает, если нервничаешь. Уходя, я слышал, как ругается Шипки, а потом кто-то уронил стакан. Мне-то с этого что.

Речь я решил заготовить заранее. «Вообще-то я не очень хороший оратор. Очень застенчив и напряжен. Сберегаю все и потом вываливаю слова на бумагу. Я уверен, что разочарую вас, но я всегда был такой».

Я решил, что этого будет довольно и, закончив прогулку вокруг квартала, сразу поднялся к себе.

Видно было, что Карсон и Шипки довольно напились, и я знал – мне они не помогут. Маленький картежник, которого они привели с собой, тоже был не ахти, только вот все деньги – с его края стола.

Человек с бородкой поднялся с кровати.

– Как поживаете, сэр? – спросил он.

– Прекрасно, а вы? – Я пожал ему руку. – Надеюсь, не слишком долго ждать пришлось? – сказал я.

– О, нет.

– Вообще-то, – сказал я, – я не очень хороший оратор…

– Зато когда выпьет, орет так, что башка отваливается. Иногда выходит на площадь и читает лекции, а если его никто не слушает – с птицами разговаривает, – сказал Шипки.

Мужчина с бородкой ухмыльнулся. Изумительная у него была ухмылка. Явно человек понимает.

Те двое продолжали играть в карты, а Шипки развернул стул и наблюдал за нами.

– Я очень застенчив и напряжен, – продолжал я, – и…

– За стенки держишься или по стенке ходишь? – заорал Шипки.

Это было очень гадко, но человек в бородке снова улыбнулся, и мне полегчало.

– Я все сберегаю, а потом вываливаю слова на бумагу, и…

– Наряжен или запряжен? – заорал Шипки.

– …и я уверен, что разочарую вас, но я всегда был такой.

– Слышьте, мистер! – заорал Шипки, взад-вперед покачиваясь на стуле. – Слышьте, вы, с бородкой!

– Да?

– Слышьте, во мне шесть футов росту, волосы вьются, стеклянный глаз и пара красных костей.

Человек засмеялся.

– Значит, не верите, что ли? Не верите, что у меня пара красных игральных костей?

Шипки под мухой всегда почему-то хотел всех вокруг убедить, что у него стеклянный глаз. Показывал себе то на один, то на другой и утверждал, что он – стеклянный. Уверял, что стеклянный глаз ему сделал отец, величайший специалист на свете, только его, к сожалению, задрал в Китае тигр.

Вдруг завопил Карсон:

– Я видел, как ты эту карту взял! Ты куда ее девал? Дай сюда, ну! Крапленая, крапленая! Так и думал! Так вот с чего ты выигрывал! Ага! Ага!