поставила на стол дымящуюся миску с пельменями. Хозяин дома при виде нового блюда не преминул сообщить, между прочим, что его теща и жена сибирячки и отменные мастерицы стряпать пельмени.

В этот вечер Эммануил Казакевич, как-то сразу потянувшись к Герасимову, оживленно рассказывал о людях, с которыми сводила его фронтовая судьба, о себе, о своей не писательской, а просто личной жизни, о дочерях, жене. Георгий Иванович любовался простотой и задушевностью писателя, с которым он сидел сейчас за одним столом, у себя дома, и которого знал по книгам «Звезда» и «Весна на Одере», так полюбившимся ему. Мягко касаясь плеча Казакевича, Герасимов повел гостя в угловую комнату. Она была меньше столовой, с окном, выходившим во внутренний сад.

— Вот, — сказал Герасимов, — переезжайте жить из гостиницы сюда. Ни один гудок с улицы не слышен. Дочь у нас тут жила. Окончила институт, в Челябинск уехала. Я целые дни на работе. Дома только Валя да Екатерина Семеновна. Мешать не будут.

Казакевич подумал и отказываться не стал. На другой день он переехал к Герасимовым. Теперь вечерами они подолгу беседовали. Чаще всего писатель слушал неторопливый рассказ Георгия Ивановича о его жизни. А тому было что рассказать.

Герасимов прибыл в Магнитку в тридцать первом году, когда у подножья горы Атач торчали из снега металлические фермы и темнели глубокие котлованы. Монтажники в подвесных люльках клепали железный кожух первой доменной печи.

Георгий Герасимов в модном костюме и фетровой шляпе ничем не напоминал недавнего харьковского грузчика. В свои двадцать с небольшим лет он успел побывать после Харькова и на шахтах Донбасса, но прочно привязали его к себе домны Макеевки. Там он окончил ликбез, потом рабочую школу. В тридцатом году вступил в партию. Как-то его вызвал старый, известный всему Югу доменщик Иван Коробов и сказал: «На Урале, на Магнитке, задувают новую домну. Ее построили комсомольцы. Они не умеют плавить чугун. Ты поедешь к ним и покажешь, как это делать».

Г. И. Герасимов.

Герасимов впервые увидел домну без каталей и чугунщиков. По сравнению с ней макеевские были карликами. Те вросли в землю, эта стояла на высоком «пне», как на пьедестале. Он несколько раз пересчитал фурмы и еще раз подивился: шестнадцать! Вдвое больше, чем на макеевских. У горна громоздилась машина, похожая на трехдюймовое орудие. — «Пушка Брозиуса», — пояснил молодой инженер, приехавший из Ленинграда. — Сама будет механически закрывать летку при полной струе чугуна.

Подошел коренастый, рыжебородый человек, перекрестил пушку: «Вот, браточки, нет еще такой машины, чтоб сама у горна работала. Меня и в Керчи знают, и в других городах знают, а не слыхал о такой».

Герасимов рассказывал о своей жизни Казакевичу простовато-шутейным тоном, с понимающей улыбкой, но за его словами чувствовалась скрытая гордость прожитой молодости. Живо представлялось, сколько ухарской удали и мужицкого упрямства проявил он, когда взялся освоить американскую пушку. Американцы, в знак протеста против задувки домны в зимнюю стужу, не выслали на нее чертежи. Скрипучие детали сопротивлялись с утробным воем. Но Герасимов не отступал.

Однажды ночью Георгия привлек в бараке шум. Он доносился из комнаты рыжебородого мастера с короткой фамилией Усс. Горновые стучали по столу кулаками и кричали: «Не будем работать на адовой машине!» Мастер теребил рыжую бороду и подливал масла в огонь:

— Верно говорите! Целый день будешь ее только обтирать. Разряд понизят и заработка не увидишь. Американцы придумали, пусть они и работают.

Крики подняли Георгия с постели. Он сел к столу и написал заявление в партийную ячейку.

В пухлой папке с грамотами и газетными вырезками Георгий Иванович отыскал пожелтевший номер газеты «Магнитогорский комсомолец» от 16 июня 1933 года и протянул Казакевичу. Там был очерк о нем, о Герасимове, в котором приводилось то заявление:

«Секретарю доменной ячейки нашего гиганта-завода

Заявление

Как я комсомолец и член партии, и как меня послали мои макеевские товарищи работать на магнитогорских домнах, значит, я не хочу плакаться и бояться, и давать деру, как Усс, Умрихин и Гамазков.

Я говорю и заявляю, что хоть и страшно голыми руками брать пушку, а возьму. Вот пустим домну, и возьму, и вызываю не падать духом слабых на укоры товарищей.

С тем и подписываюсь.

Георгий Герасимов».

— А что было дальше? — живо спросил Казакевич, аккуратно складывая газету.

— Дальше? А дальше было вот что! Секретарь доменной ячейки прочитал заявление и сказал: «Хорошо, дадим тебе бригаду. Покажите, что можете одолеть эту дьявольскую машину».

Перед пуском домны Георгию удалось найти на стройке американского инженера, знавшего, как управлять пушкой.

— Почему у пушки два цилиндра? Как ими работать? — задавал ему Герасимов вопросы.

Американец, неторопливо ответил на один вопрос, другой, третий. Потом вытер потный лоб белым платком и сказал: «С вопросами все. Я опаздываю обедать».

— Делать было нечего, — вспоминал Герасимов. — Бригада начала действовать самостоятельно. И пушка заработала.

Рассказы Герасимова, знакомство с заводом, с людьми волновали Эммануила Казакевича. Хотелось, не откладывая, писать новую книгу, ради которой он, собственно, и приехал в Магнитогорск. Но на столе лежала рукопись неоконченной повести о Ленине, будущей «Синей тетради». «Надо, — говорил он Герасимову, — со всем пылом и однолюбием сосредоточить на ней вдохновение».

Долгие беседы с Герасимовым помогали Казакевичу глубже понять ленинскую веру в рабочего человека. Жизнь доменщика, склад его характера, его быт, его отношение к труду, к коллективу подтверждали беспредельную уверенность Ленина в будущем революции. Казакевич как будто слышал ленинский голос: «Я верю, верю в рабочий класс России, в ее народ…»

Работа над повестью продвигалась. Иногда Казакевич по нескольку дней не выходил из дома и только просил Валентину Петровну сходить на почту, отправить письма жене и дочерям. Иногда ему требовалась какая-нибудь книга для справки, и Валентина Петровна охотно отправлялась за ней в библиотеку. А вечерами, когда Герасимов возвращался из цеха, Казакевич, протирая платком очки, говорил:

— Я понимаю, ты устал, Георгий Иванович, но хочется почитать тебе то, что написал сегодня.

Однажды он читал только что законченную главу о том, как Владимир Ильич перед отъездом в Разлив жил в большой семье сестрорецкого рабочего Емельянова. Это была первая русская рабочая семья, в жизнь которой Ленин вошел, вернувшись из-за границы. Он был весь с ними, с людьми, среди которых жил, и был весь не здесь, а с огромным множеством других, не знакомых ему лично людей.

Держа в правой руке лист рукописи, а левой подперев голову, Эммануил Казакевич читал негромко,