Смерть бабушки была только началом широкой черной полосы для семьи Мары. Вскоре у матери, как и у большинства жителей небольшого поселка, не стало работы. Катерина была одной из немногих, кого уволили в числе последних. Из разговоров взрослых девочка поняла, что на птицефабрике больше делать нечего. Потеря работы единственной кормилицей для всей семьи Мары была катастрофой, последствия которой очень скоро стали очевидными. Лето шло на убыль, все, что дал огород, было опущено в погреб в виде скромных заготовок. Матери приходилось разрываться между работой и огородом, потому не все, на что надеялись, получилось собрать вовремя. Ко всему, кто-то «помог» им собрать урожай картошки, свеклы, моркови, вырубил недозрелую капусту. Катерина только охнула и медленно села на землю, увидев однажды утром, насколько опустели их грядки. Не сказав ни слова, она с Марой собрала остатки. Девочка видела, что еще никогда их погреб не был настолько пустым. Их ждала голодная зима. Скудное пропитание свелось к постным супам, отварному гороху, ячменной сечке. Все более-менее калорийное безоговорочно отдавалось маленькому Мише. Он и без того рос слабым, болезненным, а теперь Катерина все чаще останавливала на нем испуганный взгляд. Мара перехватывала его и, как всегда, стараясь поддержать маму, обнимала ее худые, ссутулившиеся плечи:

— Не волнуйся, мам, мы что-нибудь придумаем.

Однако теперь Мара не видела, как в ответ вспыхивают ярким светом помутневшие глаза матери. Катерина молча бросала на дочь недоуменный взгляд, как будто пыталась удостовериться, что девочка в своем уме. Маре становилось не по себе от этого пронизывающего, полного непонимания взгляда. Но девочка старалась долго не раздумывать над всем этим. Она знала, что не стоит тратить время на то, что нельзя исправить. Она недавно приняла для себя такое правило и несколько раз уже имела случай убедиться в том, что оно срабатывает. Мара научилась быть собранной, обращать внимание на главное, не размениваться на мелочи. Она действительно повзрослела гораздо быстрее, чем предусматривалось природой. Жизнь без спросу вносила свои коррективы. Но Мара была уверена, что готова к любым нагрузкам, потому что выхода другого не было. Единственной целью каждого дня с некоторых пор было найти еду и продержаться до следующего. Стоило ли в этих условиях мечтать о чем-то возвышенном? Большинство не забивало себе голову несбыточным, а Мара витала в своих недетских фантазиях на тему благополучия. Только эти мысли и помогали ей коротать время, когда она оставалась дома с младшим братом, а мать уходила куда-то на целый день, возвращаясь со скудным ужином, часто в виде нескольких картофелин, к которым, как деликатес, иногда прибавлялся плавленый сырок, кусочек сала, селедки.

Этой же осенью Мара перестала ходить в школу. Седьмой класс оказался для нее последним. На желании Мары учиться был поставлен крест. Девочка знала, что все к тому идет. Она была готова к безрадостным переменам. Продолжать учебу стало невозможно: не в чем и не с чем было пойти, да и от голода Мара часто была на грани обморока. То, что давали добрые люди, жалея голодного ребенка, она приносила домой младшему брату. Миша рос и без того болезненным, поэтому Мара старалась подкормить, поддержать его. У нее самой все чаще тупо и давяще болела голова, ее тошнило, тело становилось словно ватным, непослушным, но в сложившейся ситуации ни она, ни мать не придавали этому никакого значения. Да Мара и не всегда жаловалась, только когда становилось совсем невыносимо. Она упрямо брала в руки спицы и вязала ненавистные рукавицы, носки, перчатки, как учила ее бабушка. Она учила для удовольствия, а оказалось, что это станет чуть ли не единственным источником дохода. Время от времени в сезон матери удавалось за копейки продать работу Мары в городе. Приходилось предлагать вязаные вещи на вокзале, рискуя лишиться и этого скудного заработка, потому что, как оказалось, и в городе бедствующих хватало с лихвой. Все они поделили каждый метр вокзальной и привокзальной площади, жестоко расправляясь с теми, кто пытался заработать на их территории. Катерина несколько раз чуть было не оказалась жертвой одной из таких разборок. Однажды она чудом избежала расправы. После этого мать возвратилась домой в состоянии, близком к потере рассудка. Какое-то время она ни с кем не разговаривала, не садилась за стол, приготовив ужин. Она мельком бросала взгляд на сына, дочь, уходила в бывшую бабушкину комнату, закрывалась и тихо плакала, уткнувшись в подушку. Если сразу после смерти матери Катерина не могла переступать порог этой маленькой комнатушки, то теперь только здесь находила успокоение. Мара прикладывала ухо к двери и слышала ее горькие всхлипывания и причитания. Сердце девочки разрывалось от жалости, руки сжимались в кулаки. Как она хотела помочь матери выбраться из этой нищеты, беспросветного существования. Как она хотела вернуть времена, когда у матери на лице играла озорная улыбка. Мара делала что могла, но с каждым днем понимала, что этого мало, ее усилия ни на что не могут повлиять.

— Мам, не плачь. — Она дожидалась, когда Катерина с заплаканным, опухшим лицом выходила из своего убежища. — Слезы не помогут, ты и сама знаешь. Не может такого быть, чтобы всегда было плохо.

— Да. — Горькая складка залегла в уголках рта молодой женщины. — Всегда плохо не будет, потому что скоро станет еще хуже… Это было последнее лето детства, Мара. О школе забудь. Не до книг нам. Тебе придется помогать мне. Я одна не справлюсь, ты же видишь… Мише тоже не нужно об учебе думать. Он такой слабый, куда ему… Работать нужно, всем работать. Другого выхода нет, если мы хотим выжить, просто выжить. — В голубых глазах матери снова стояли слезы. Теперь она не считала нужным скрывать их. Она впадала в состояние абсолютного игнорирования происходящего вокруг: она не слышала слов Мары, плача Миши. Ее обращенное в себя постаревшее лицо не допускало никакого общения. Она словно глубоко задумывалась о чем-то, и эти думы уносили ее далеко от ветхого дома со сквозняками, серыми окнами, плохо вымытым полом, полупустым погребом. А потом неожиданно возвращалась обратно, удивленно смотрела на испуганного сынишку и озабоченную дочь. Глаза ее грустнели, в них теперь была безысходность и тоска.

— Прорвемся, мам, — обнимала ее Мара. Она прижималась к матери, желая ощутить нежное прикосновение ее шершавых рук. Но та спешила отстраниться и прятала глаза.

Мара действительно верила, что настанут лучшие времена. Но все происходящее вокруг доказывало обратное. Перемены происходили только в сторону ухудшения. Каждый день приближал тупик, из которого не каждому было суждено найти выход. К зиме школу, как и детский сад, закрыли: учителей, желавших работать за гроши, не стало, все воспитатели перебрались в город. До ближайшей школы теперь нужно было добираться автобусом, который в последнее время не придерживался никакого графика. Теперь даже при наличии возможности учиться идти было некуда. Очередные замки повешены, объявления написаны. И в каждой строчке нет ответа ни на один вопрос, напротив, только новые возникают. Разрушение продолжалось. В поселке не осталось места красоте, ничему, что существует просто для того, чтобы радовать глаз. Да люди уже и разучились делать это. Их покидала надежда…

Однако семью Ленских ждало еще одно испытание. Однажды, когда матери, как обычно, не было дома, Миша пожаловался на боль в животе. Мара заварила ему мяты, уложила в кровать, но мальчику становилось все хуже. Местная больница тоже давно была закрыта. Оставалось ждать приезда врача из райцентра. Долго пришлось Маре дозваниваться до «скорой» по соседскому телефону. Наконец девочка услышала ровный, бесстрастный голос диспетчера. Вопросы, на которые Маре пришлось отвечать, разозлили ее: