памяти события сегодняшнего вечера. Вспоминал мамин смех; а ещё: её рассказ о разговоре с папой (папа позвонил ей рано утром) и об её обещании, что скоро мы отправимся к отцу в Первомайск. Подумал, что мамин голос – лучшая мелодия для моих ушей (такую не озвучила бы даже «Гибсон»). Я улыбнулся: снова пробудил воспоминания о том, как удивилась мама моему стремлению поухаживать за ней за столом и перемыть грязную посуду. Мама повторила мне вечером недавние слова Волковой о том, что я сегодня «странный». Хмыкнул. Вспомнил, что обещал накормить маму завтраком – перед тем, как она завтра отправится работать, а я пойду учиться…

«Учиться…» – мысленно повторил я.

Подумал, что если моё «видение» не закончится «сегодня», то «завтра»…

«А что будет завтра?» – сам у себя спросил я.

Мне показалась абсурдной мысль о том, что утром я пойду в школу. Представил, как отутюжу брюки (не сделал это вечером), надену свежую рубашку, соберу в дипломат учебники и тетради (память подсказала «завтрашнее» расписание уроков). «И… что потом?» – подумал я. Представил себя за школьной партой (но почему-то не шестнадцатилетнего – того «старикана», что смотрел с фотографии на странице моего паспорта РФ), усмехнулся. Вообразил, как буду тянуть на уроках руку, решать примеры и заучивать стихотворения. Представил себя на уроке физкультуры: в чёрных шортах и белой футболке. Прикинул, как буду списывать «домашку» у всегда молчаливой соседки по парте – у Алины Волковой.

Потёр уставшие за день глаза.

– Бред какой-то, – пробормотал я.

Зевнул.

С рассуждений о школе я вдруг переключился на воспоминания об Алине Волковой. Воскресил в памяти наш с ней сегодняшний недолгий разговор. Вспомнил… её порозовевшие от холода коленки. Улыбнулся. Задумался вдруг: «А что я вообще помню о своей однокласснице?» Я нашёл в «каталоге» воспоминаний не так уж много сведений об этой девчонке. Припомнил, к примеру, что за одну парту нас с Волковой усадила Снежка – в начале прошлого учебного года. Отметил, что мало общался с Алиной: соседка по парте не отличалась разговорчивостью. Вне школы я её не часто встречал – лишь случайно: Алина редко посещала внешкольные мероприятия. Знал, что училась Волкова хорошо: без троек…

Нахмурился.

Потому что нашёл в своей памяти и кое-что поважнее, чем оценки Волковой.

Я приподнялся на локтях – подо мной жалобно скрипнули пружины кровати.

Сообразил, что четвёртого сентября у Алины день рождения. Послезавтра Снежка её поздравит (перед уроком литературы, во всеуслышание). Сейчас я чётко вспомнил этот момент. Как и то, что мои одноклассники словно и не заметят поздравление классной руководительницы – не присоединят к ним свои пожелания.

Нашёл я в своих воспоминаниях и другое событие. Вспомнил, что десятого сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года Алина Волкова погибла. Она выпала из окна пятого этажа – умерла в машине скорой помощи по дороге в больницу. Случилось это через три дня после того, когда мы с классом ходили в поход к озеру.

«Точнее, она пока не выпала, – подумал я. – А только выпадет – в следующую среду».

А вслух произнёс:

– Десятого сентября…

Глава 2

Утром я проснулся за четверть часа до того, как задребезжал будильник.

Поднялся не сразу – лежал на кровати неподвижно, шарил взглядом по комнате (по той самой, что в рудогорской квартире – не по больничной палате). И «переваривал» тот факт, что во сне увидел сон.

Отчётливо помнил: этой ночью мне снилось, что я вместе с сыновьями прогуливался по Музею космонавтики в Москве. Причём, видел главную странность этого воспоминания не в том, что оба моих мальчика были в моём видении примерно одного возраста, будто двойняшки (я держал их за руки, как малышей). И не в том, что разговаривали они, как те взрослые и уже неюные мужчины, которые примерно раз в месяц проведывали меня в больничной палате в Нижнем Новгороде. Удивило, что я спал, и при этом смотрел сновидения. Ведь… спал? Вчера я не сомневался, что моё пребывание в Рудогорске тысяча девятьсот восемьдесят первого года было лишь медикаментозной галлюцинацией.

«А что… если нет?» – мысленно процитировал я слова песни.

Ударил ладонью по кнопке на истерично затрезвонившем будильнике.

В комнату заглянула мама.

– Ваня, пора вставать, – сказала она. – Завтрак уже на столе.

* * *

Третье сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года (как и в прошлый раз) началось для меня с плотного завтрака: мама проснулась раньше, чем я, и испекла оладьи.

Мы сидели за кухонным столом. Я не отводил взгляда от маминого лица. Слушал мамины наставления о том, чем именно должен сегодня пообедать. Жадно глотал свежую выпечку, будто голодал до сегодняшнего утра не меньше недели. Не вспоминал о диете и о запрете на «мучное и сладкое». Потому что снова полюбовался в зеркало на своё очкастое отражение, когда перед завтраком чистил зубы. «Какая для меня сейчас может быть диета? – мысленно удивлялся я, поглядывая на свои тощие ноги с острыми коленями. – Мне есть нужно, как не в себя. И делать зарядку, чтобы превратиться из задохлика в человека». Макал оладьи в черничное варенье, шумно запивал их горячим чаем.

И всё больше помалкивал: не пугал маму своим «странным» поведением – лишь изредка в ответ на мамины слова кивал головой и улыбался. При этом мысленно настраивал себя на поход в школу. Потому что решил: во сне я поглощаю оладьи или наяву – это не так уж важно. Но на уроки я сегодня пойду. Не потому что соскучился по одноклассникам. И не для того, чтобы получить знания и подготовиться к выпускным экзаменам. А чтобы не расстраивать маму. Я хорошо помнил, как легко она «пускала слезу» (мама всегда была впечатлительной). Ни в зрелом возрасте, ни будучи подростком, я не любил, когда мама плакала. И не хотел снова пережить подобную сцену даже в медикаментозной галлюцинации.

Мама попрощалась со мной, поцеловала меня в щёку и убежала на работу. Доедал я оладьи в одиночестве. Посматривал в окно на затянутое серыми тучами небо, на сосны и ели, следил взглядом за гонявшимися друг за другом по ветвям деревьев белками. Вспоминал о том, что в нашей первомайской квартире не было подобного вида из окна (там окна выходили на шумную проезжую часть). Размышлял, что буду делать, если проснусь в Рудогорске и завтра, и послезавтра. В голове вертелась мысль: «Что если я теперь здесь навсегда?» Я помнил, что уже не надеялся вернуться из больницы домой.