«Я позабыл в школе одежду – сюрреализм какой-то… или бред сумасшедшего», – подумал я.

Послушно перехватил у Волковой холодную ручку дипломата.

Спросил:

– А куртка где?

Алина нахмурилась – шрам на её правой брови стал тоньше.

– Что? – переспросила девчонка.

– Я куртку в школе оставил.

– И что с того?

Я не заметил в глазах Волковой ни иронию, ни насмешку.

Махнул рукой.

– Ладно, – сказал я. – Забей. Одежду завтра сам заберу. После уроков.

Мысленно повторил: «После уроков…»

Фразочка показалась мне нелепой.

Я покачал головой.

– Спасибо за чемодан, Волкова.

Встряхнул дипломатом.

Алина повела плечом.

– Снежке спасибо скажешь, – ответила девчонка. – Это она меня попросила.

«Снежке…»

– Обязательно скажу, – пообещал я.

Волкова вздохнула.

– Зря ты ей сегодня нагрубил, – сказала девчонка. – Галочка на тебя обиделась.

Говорила она тихо, без заметных эмоций.

Я пожал плечами.

– Переживёт.

– Переживёт, – согласилась Волкова.

Кивнула.

– Снежка переживает за тебя, Иван, – сказала Алина. – Спрашивала у меня, что с тобой случилось.

Уголки её губ дрогнули, будто Волкова попыталась улыбнуться (безуспешно).

– А я разве знаю? – сказала Алина.

Девица покачала головой.

– Странный ты сегодня, Крылов, – сказала она. – С урока-то ты зачем ушёл?

Я развёл руками.

– Устал.

Громыхнул содержимым дипломата.

Девчонка хмыкнула.

– Устал он…

Выдержала паузу и добавила:

– Бывает.

Мне почудилось, что девица повеселела – Алина будто сбросила с плеч тяжкий груз.

– Ну… тогда я пошла, – сообщила она. – Счастливо оставаться, Крылов!

– И тебе не хворать, Волкова, – произнёс я.

Алина резво развернулась – махнула похожими на лисий хвост волосами, застучала каблуками по ступеням.

Я проводил её взглядом. Прикрыл дверь и вновь подошёл к висевшему на стене в прихожей ромбовидному настенному зеркалу. Заметил на стеклянной поверхности несколько блестящих наклеек. Но не разглядывал их. Сосредоточил внимание на взъерошенном пареньке в больших уродливых очках. Тот смотрел на меня из зеркала настороженно (будто тоже не верил, что является моим отражением), устало. Я поправил средним пальцем широкий пластмассовый «мост», придвинул его к переносице. Круглолицый очкарик проделал то же действие: поправил очки. Или он показал мне неприличный жест? Я покачал головой (и моё отражение проделало то же самое).

«Настоящий ботаник, – подумал я. – Неужто я таким и был?»

Повернул голову: сперва вправо, потом влево. Полюбовался на нос с маленькой горбинкой и острым кончиком – небольшой, не совсем такой, к какому я привык (пока не побывавший в автомобильной аварии). Оскалил зубы – белые, ровные, крупные: «настоящие». Хмыкнул. Парень в зеркале походил на моих сыновей: больше на старшего. И, без сомнения, был точной копией меня – того меня, что остался лишь в воспоминаниях и на фото в школьном выпускном альбоме. Я взглянул на большие и толстые губы («от уха до уха», как говорили мои жёны) и на широко открытые темно-карие глаза. Приподнял очки… но тут же вернул их на прежнее место: без помощи толстых линз я сейчас видел лишь чуть дальше кончика своего носа.

– Круглая морда, огромный рот, – пробормотал я. – Не человек, а очкастый смайлик.

Ухмыльнулся – моё отражавшийся в зеркале иронично скривило губы.

– Буратино, блин…

Я покачал головой. Подумал, что у моего юного тела нашлось и преимущество перед прошлым, постаревшим: явное, заметное. И даже несколько. Во-первых, тот парень, что виделся мне в отражении, не походил на шестидесятилетнего «старикашку» (так я себя величал в больнице). «Ему шестнадцать лет», – всплыла в памяти подсказка. Я вспомнил, как полгода назад получил свой первый паспорт: гражданина Советского Союза. И в то же время не сомневался, что сменил за свою жизнь уже несколько паспортов. В моём последнем паспорте (гражданина Российской Федерации) красовалась фотография сорокапятилетнего мужчины с залысинами и «мешками» под глазами – постаревшим вариантом парня, что смотрел на меня сейчас из зеркала.

Снова оценивающе взглянул на свою заправленную в штаны рубаху (с приколотым к карману комсомольским значком), на плохо отутюженные брюки. Промелькнула мысль, что этот мой наряд (и очки в придачу) будто извлекли из «дедушкиного» сундука для фотосессии в стиле «ретро». «Но никакой инвалидной коляски», – подумал я. Отметил, что мои ноги не казались мускулистыми, но они двигались – не походили на толстые неподвижные макаронины (как в реальности). Я не удержался, подпрыгнул на месте: снова проверил, как слушались моих команд ноги. Вспомнил, как легко они несли меня к дому, а потом и по ступеням на пятый этаж. «Что там нести-то: кожа, да кости», – подумал я.

Поправил очки. И мысленно добавил: «Теперь ещё и слепой, как крот». Вспомнил, что первые контактные линзы я приобрёл только в середине девяностых годов. А откорректировал зрение уже в двухтысячных. Повертел головой: прикинул, что должен делать в этом своём видении (не представлял, сколько времени в нем пробуду, прежде чем очнусь в больнице… если вообще очнусь, конечно). Из прихожей я видел все три комнаты. Уже прошёлся по ним (когда вернулся из школы) и полюбовался на ковры на стенах, на мешанину из разноцветной мебели (часть обстановки мы привезли сюда из Первомайска, часть шкафов и пару диванов докупили уже в здесь, в Рудогорске).

– Ну… и что дальше? – сказал я.

Вошёл в свою комнату, бросил на кровать дипломат (не заглянул в него: не испытал такое желание). Снял со стены новенькую гитару («Купил её этим летом в Ленинграде»). Вспомнил, что в молодости так и не научился на ней играть: инструмент уже в этом в ноябре «погиб»… «погибнет» при перевозке в Первомайск (превратится в гору щепок). Новый инструмент (Gibson J-35) мне подарил старший сын – через год после того, как я стал неходячим инвалидом. Жизнь для меня тогда замедлилась (в то время мне казалось, что она и вовсе замерла). Но «Гибсон» отвлекла меня от грустных мыслей. И показала, что я напрасно не взял гитару в руки раньше (те три месяца, что ленинградская гитара пылилась на фоне ковра – не в счёт).

В брюках и в рубашке я улёгся на кровать – пристроил музыкальный инструмент на животе. Приласкал руками струны – те застонали, будто пожаловались на жизнь. Я угомонил их жалобы – уже через пару минут струны заплакали в унисон со звучавшими у меня в голове нотами. Не мучил гитару долго: сразу понял, что держал в руках далеко не «Гибсон». Проверил работу пальцев – сыграл разминочный этюд. Отметил, что ленинградский музыкальный инструмент вполне соответствовал моим нынешним умениям. В этом своём видении я не только научился ходить и снова потерял зрение – мои пальцы двигались непослушно, будто никогда прежде не касались струн.

Однако этюд