Я прикусила нижнюю губу и почувствовала во рту металлический привкус крови.

– Но больше всего мне не нравится, когда вы нам читаете, потому что вы заставляете нас лежать на полу – а там микробы, и мы можем заболеть. Вдруг там сальмонелла? Эта бактерия очень опасна, и для детей – в особенности.

В тот день я выучила новое слово: «чокнутая» – так меня называли между собой дети.

Когда за мной приехала мама, я сидела на площадке за мусорным контейнером и плакала.

Той осенью меня отвели к консультанту по вопросам обучения. Мне дали разные тесты, а потом родителям пришло письмо.

Я его прочла.

В нем было сказано, что я «высокоодаренный ребенок».

А остальные люди тогда какие – «низкоодаренные»?

Или «среднеодаренные»?

Или просто «одаренные»? Что, если любые ярлыки – зло? Ярлыкам место на бутылках с чистящим средством.

Просто мне кажется, что нельзя думать, будто все люди устроены одинаково.

В каждом человеке намешано столько всего разного, что двух одинаковых людей быть не может.

Все мы – мешанина генов. Все далеки от идеала.

Если верить миссис Грейс В. Мирман – консультанту, к которому меня водили, – родителям «высокоодаренных» детей труднее всего сделать так, чтобы их ребенок был все время чем-то занят и заинтересован.

По-моему, она не права.

Мне интересно почти все.

Я могу подолгу наблюдать за струями воды из поли-валки на газоне. Я могу долго, очень долго сидеть над микроскопом.

Самым трудным для моих родителей было другое – найти тех, кто не прочь дружить с таким человеком, как я.

Так у нас и появился сад.

Мама с папой сказали, что хотели сделать мою жизнь насыщенней. Впрочем, по-моему, кое-что было очевидно с самого начала.

Растения не отвечают, даже если с ними заговоришь.

И вот мы всей семьей принялись огородничать. На фотографиях, где мы впервые едем за семенами и выбираем саженцы, у меня страшно довольный вид.

Вскоре я придумала себе костюм для работы в саду.

Прошло уже столько времени, а он все тот же.

Можно сказать, униформа.

Я почти всегда хожу в рубашке цвета хаки и в красной панаме, чтобы не перегреться на солнце. (Красный – мой любимый цвет, потому что он играет очень важную роль в растительном мире.)

Еще я ношу светло-коричневые брюки со вшитыми наколенниками. И кожаные рабочие ботинки на шнурках.

Это очень практичная одежда.

Волосы – длинные, курчавые, непослушные – я убираю назад и закалываю какой-нибудь заколкой. На случай, если нужно будет что-то внимательно рассмотреть, я ношу увеличительные очки (как у старичков).

Отправившись в этом наряде в сад, я установила (в 7 лет, посредством химического анализа), что появляющиеся на садовой мебели черные точечки – это пчелиные какашки.

Меня удивило, как мало людей знали об этом до меня.

В идеальном мире я круглые сутки занималась бы исследованиями.

Однако людям юного возраста для роста и развития необходим сон.

Я точно определила собственные биоритмы и выяснила, что каждую ночь должна спать по 7 часов и 47 минут.

И это не потому, что я обожаю число 7.

Хотя и вправду обожаю.

Просто вот такие у меня циркадные ритмы. Химия, и все тут.

Химия – она везде.

Мне сказали, что я слишком погружена в себя.

Может быть, именно поэтому я с трудом выносила школу и почти не имела друзей.

Впрочем, мой сад познакомил меня с другими видами совместного времяпрепровождения.

Когда мне было восемь лет, шумная стая воробьиных попугаев облюбовала винную пальму, что росла за домом близ забора.

Пара попугаев построила гнездо, и я видела, как попугаи вывели птенцов.

Каждый птенчик чирикал на свой лад, не похоже на остальных.

Правда, об этом, наверное, знали только мама-попугаиха да я.

Когда самого младшего птенчика старшие вытолкнули из гнезда, я подобрала малыша и назвала его Упал.

Его пришлось кормить с руки, и поначалу – чуть ли не беспрерывно, круглые сутки напролет. Так я усыновила попугая.

Когда Упал окреп и научился летать, я вернула его в стаю.

Я была очень довольна.

И в то же время расставание с ним разрывало мне сердце.

Так я узнала, что радость и горечь зачастую неразлучны.

В начальной школе «Роза» у меня была одна настоящая подруга.

Ее звали Маргарет З. Бакл.

«З» она вставила сама, потому что второго имени у нее не было, а Маргарет очень хотела, чтобы в ней видели личность.

Но после пятого класса Маргарет (не вздумайте назвать ее Пегги!) уехала. Ее мама была инженером-нефтяником, и ее перевели в Канаду.

Я надеялась, что мы с Маргарет будем дружить по-прежнему, несмотря на разлуку.

Поначалу так оно и было.

Но, наверное, в Канаде люди гораздо добрее, чем у нас, потому что в Бейкерсфилде мы с Маргарет были вдвоем против остального мира.

А там она обзавелась целой кучей друзей.

Теперь мы редко друг другу пишем, и Маргарет всякий раз присылает фотографию какого-нибудь нового свитера. Или рассказывает про свою любимую группу.

Ей больше не интересно говорить о хироптерофилии – это опыление растений летучими мышами.

Она оставила прошлое позади.

И кто может ее за это винить?

Когда Маргарет уехала в Канаду, меня перевели в среднюю школу «Секвойя», и я надеялась, что найду там новых друзей.

Увы, не вышло.

Для своих лет я не вышла ростом, но мне все равно очень хотелось стать «секвойей».

Меня обнадеживало уже то, что символом этой школы было дерево.

Школа «Секвойя» стояла на другом конце города. Все дети, с которыми я училась в младших классах, пошли в школу «Эмерсон», и родители решили, что в «Секвойе» у меня будет возможность начать с чистого листа.

Чтобы меня туда взяли, родителям пришлось добиваться специального разрешения от властей округа.

Мама с папой считали, что мне просто не встретился учитель, который смог бы меня понять. А по-моему, точнее было бы сказать, что это я никогда не понимала своих учителей.

Есть же разница.

Я ждала наступления осени и начала занятий в новой школе с тем же чувством, с каким когда-то высматривала, не зацвел ли мой Amorphophallus paeoniifolius.