И кто-то подобрал. Тоже участник Сопротивления, актер из «Комеди Франсез». Он нашел плачущего малыша среди развалин дома на окраине Барбизона, куда пришел следующим утром на тайную встречу. Актер отнес ребенка жене, знаменитой актрисе, обожаемой немцами — без взаимности, ибо она играла по приказу, а не добровольно. А Жодель к концу войны казался своей собственной жалкой тенью — неузнаваемый внешне и неизлечимо больной психически. И он знал это. Три года, проведенные в концентрационном лагере, где он выгружал из газовых печей трупы евреев, цыган и прочих «нежелательных» элементов, довели его почти до безумия. Его шея подергивалась, глаза непроизвольно мигали, он хрипло вскрикивал. Все это шло наряду с разрушением психики. Он не открылся ни сыну, ни приемным родителям мальчика. Скитаясь по чреву Парижа, то и дело меняя имя, Жодель издали наблюдал, как рос и мужал его сын, ставший одним из самых популярных актеров Франции.

Он держался вдали от сына и жил в вечной муке из-за этого чудовища Монлюка, который сейчас появился в глазке телескопического прицела Жоделя. Еще несколько секунд, и обет, данный Богу, будет выполнен.

Внезапно в воздухе раздался свист, и что-то обожгло спину Жоделя. Он выронил ружье, быстро обернулся и, остолбенев, увидел двух мужчин в рубашках с короткими рукавами. Один из них держал хлыст из бычьей кожи.

— Я с удовольствием убил бы тебя, старый идиот, но не хочу нарываться на неприятности, — сказал тип с хлыстом. — Надо же так надраться. Сам не знаешь, что мелешь! Убирайся-ка лучше отсюда в Париж! К своим забулдыгам! Или мы прикончим тебя!

— Но как же?.. Как вы узнали?..

— Ты псих, Жодель, или как тебя там сейчас зовут, — вступил в разговор второй охранник. — Целых два дня торчишь здесь со своей пушкой. А ведь когда-то, говорят, был парень хоть куда.

— Так прикончите меня, сукины дети! Уж лучше мне прямо сейчас умереть, чем знать, что этот гад остался в живых!

— Ну нет, генералу это вряд ли понравится, — возразил первый охранник. — Этот придурок мог разболтать, что задумал, и потом его здесь станут искать, живого иди мертвого. Все знают, что ты чокнутый, Жодель. Так в суде и сказали.

— Суды все продажные!

— Да ты параноик.

— Я знаю то, что знаю!

— И притом алкаш — сколько раз тебя из кафе вышибали на Рив-Гош. Можешь жрать, сколько хочешь, Жодель, пока мы тебя в ад не отправили! Только не здесь! Ну-ка вставай и уноси ноги отсюда! Живо!

* * *

Занавес опустился. Спектакль «Кориолан» закончился. Публика бурно приветствовала постановщика трагедии Жан-Пьера Виллье, пятидесятилетнего актера и короля парижской сцены и французского экрана. Занавес несколько раз поднимали — крупный, широкоплечий Виллье улыбался и аплодировал зрителям, так хорошо принявшим его спектакль.

Внезапно из последних рядов зала по центральному проходу побежал старик в дешевеньком рваном костюме, что-то хрипло выкрикивая. Неожиданно он вытащил винтовку из широких, болтавшихся на подтяжках штанин. Зал замер от ужаса: мужчины заставили женщин пригнуться, послышались беспорядочные крики. Виллье быстро отослал за кулисы актеров и технический персонал.

— Готов выслушать разъяренного критика, мсье! — прогремел его голос, способный усмирить любую толпу. Однако перед ним у самой сцены был явно ненормальный старик. — А вот это — безумие! Опустите ружье, и давайте поговорим!

— Для меня разговоры закончены, сын мой! Мой единственный сын! Я жалкое ничтожество, ибо не смог отомстить за тебя и твою мать! Знай только, что я пытался... Я люблю тебя, сынок, и я пытался, но не сумел!

С этими словами старик сунул ствол в рот и спустил курок. Его голова разлетелась на куски, забрызгала все вокруг кровью и мозгами.

* * *

— Кто это был, черт побери? — заорал Жан-Пьер Виллье, когда в его театральную уборную вошли родители. — Выкрикнул несколько бредовых фраз и застрелился. Но почему?

Старшие Виллье, которым уже перевалило за семьдесят, переглянулись.

— Придется рассказать. — Катрин Виллье массировала шею мужчине, которого воспитала как сына. — Пожалуй, лучше сделать это при твоей жене.

— Не обязательно, — возразил ее муж. — Он сам ей скажет, если сочтет нужным.

— Ты прав. Решать ему.

— О чем речь?

—Мы многое держали от тебя в тайне, сынок, чтобы не причинить тебе вреда в юности.

— Вреда? Мне?

— Это не твоя вина, Жан-Пьер. Франция была оккупирована, немцы упорно искали тех, кто оказывал им тайное сопротивление. Подозреваемых хватали, пытали, иногда целые семьи оказывались за решеткой.

— Борцов Сопротивления, конечно? — прервал отца Виллье.

— Да.

— Я слышал от вас, что вы оба были в Сопротивлении, хотя и не знаю подробностей.

— Об этом лучше забыть, — заметила мать. — То было страшное время: людей обвиняли в коллаборационизме и избивали, тогда как многие всего лишь старались уберечь своих близких, особенно, детей.

— Но этот сегодняшний незнакомец, этот безумный бродяга назвал меня своим сыном!.. Я могу понять эту одержимость — как ни странно, она свойственна актерам, — но чтобы вот так покончить с собой?! Это же чистое безумие!

— А он и был безумен, ибо слишком много пережил, — сказала Катрин.

— Ты знал его?

— Очень близко, — ответил старый актер Жюльен Виллье. — На Жан-Пьера Жоделя когда-то возлагали большие надежды — у него был прекрасный баритон. После войны мы с твоей матерью пытались его отыскать, но он бесследно исчез. Вообще-то мы знали, что немцы нашли его и отправили в концлагерь, а потому решили, что он пропал без вести, как и тысячи других.

— Но почему вы его разыскивали? Како? отношение он имел к вам? Женщина, которую Жан-Пьер всегда считал своей матерью, опустилась возле него на колени — лицо великой актрисы было все еще прекрасно; голубые, с зеленоватым оттенком глаза смотрели прямо на него.

— Он имел отношение не только к нам, но и к тебе, сынок, — мягко сказала она. — Это твой родной отец.

— О Господи! А значит, вы...

— Твоя родная мать, — спокойно прервал его Виллье-старший, — была актрисой «Комеди»...

— Блистательно талантливая, — добавила Катрин. — В эти годы испытаний ей пришлось выбирать, кем быть: инженю или женой. Оккупация превратила все это в кошмар. Я любила ее, как младшую сестру.

— Пожалуйста, остановитесь! — воскликнул, вскакивая, Жан-Пьер; Катрин тоже поднялась и стала рядом с мужем. — Все это обрушилось на меня так неожиданно и так меня потрясло, я... я не могу этого осмыслить!

— Иногда лучше и не осмысливать всего сразу, сынок, — заметил Виллье-старший. — Потерпи, пока разум не скажет тебе, что готов справиться с этим.

— Я не раз слышал это от тебя, — грустно улыбнулся Жан-Пьер, — когда у меня возникали трудности с изобразительным рядом или с монологом, и смысл ускользал от меня. Ты говорил: «Просто читай спокойно снова и снова. И чудо произойдет». Это был верный совет, Жюльен.