Роду, у Рода крутит живот. Жжет глаза. Он глядит на дедушку, тот читает «Джорнел-Америкэн» двухдневной давности, свистнутый с буфетной стойки. Род смотрит на мать, та льет молоко в чай. Длинная страстная речь и бабулины стенания о ее мучениях, удары кулаком Роду по голове и порка тонким ремнем по ногам, ягодицам и бедрам — ничего этого нет.

Поглаживая Роду лицо сальными пальцами, бабуля мягким, чарующим голосом спрашивает, не хочет ли он еще желе или вкусного печенья. Может, молока с желе? На все вопросы Род отвечает отрицательно, угрюмо повесив голову, и бабулино лицо в ярости багровеет. Наступает глубокая тишина. Род медленно поднимает взгляд — бабуля сердито смотрит. Ее глаза вспыхивают, и Род знает: у нее появился план. Он оседает на стуле и видит блюдце, полное отвратительной, холодной, студенистой, зеленовато-белой капусты. Это для него.

Может, мать что-нибудь такое скажет, и бабуля выбросит кольраби. Род знает, что этого не будет. Может, кольраби исчезнет. Может, дедушка воспротивится. Может, ледник взорвется, или весь дом сгорит. Он знает, ничего подобного не случится. Может, бабуля?.. Может, бабуля?.. Может, она?.. Ничего не будет. Не может быть. Род пять раз повторяет имена Иисуса, Марии и Иосифа. Он прикидывает, что если б заболел проказой, его губы, наверное, отвалились бы к утру.

Шесть

Дедушка, а следом мать вбегают в гостиную на призывный бабулин вопль. Они замирают, с отвращением принюхиваясь, потрясенные и оглушенные градом злобных бабулиных проклятий, божбы, молитв и угроз. Род стоит в углу, отчасти спрятавшись за креслом, накрытым, как обычно, белой простыней. Краем глаза он видит в окно крыши и задворки нормального, безмятежного мира.

Бабуля орет, что все они, все они, — и дегенерат Род, в первую очередь, — все они будут только рады, когда она, окоченевшая, ляжет в нищенскую общую могилу, да приходилось ли какой женщине, что желает лишь быть добросердечной, испытывать подобные мучения? Обезумев, она хватается за свой грязный халат и задирает его, целиком открывая заношенные дырявые чулки, скатанные и почти кокетливо подвязанные над острыми коленями. Она точно закончит дни свои в богадельне, стонет бабуля, и это с ее слабыми легкими, больным сердцем и кровью, которая, как водица, жидкая, да, но пусть ей лучше до благословенного вечного покоя станет приютом богадельня с жалкими, безграмотными болтливыми венгерами и итальяшками, чем собственная бабулина семья. Бабуля быстро подходит к Роду и отвешивает ему затрещину — ладонью сначала, потом тыльной стороной ладони. Мать протестует: незачем бить Рода по лицу, и неважно, что он натворил, все можно убрать, и она это сделает сама. Бабуля окидывает мать презрительным взглядом и спрашивает, не может ли та любезно сообщить им всем, когда она, с этими ее разговорами о том, что нужно делать, принесла в дом хотя бы грош. В окне Род видит, как кто-то запускает с крыши воздушного змея. Щеки у Рода горят, в голове звенит и шумит. Интересно, сможет ли воздушный змей стащить с крыши того сукиного сына.

Бабуля втягивает носом воздух, на лбу у нее — бусинки пота, она ломает руки, и неожиданно кричит матери, чтобы та принюхалась к этому отвратительному, мерзкому запаху, во имя Иисуса Христа, как это вообще может быть, чтобы тупая, неотесанная женщина так отстала от жизни, что не может учуять разврат! Бабуля напоминает ей и дедушке, который предпочел бы дослушать матч «Доджеров» Бостоном, что веру католических мучеников испытывали отвратительными запахами и зловонием, да, хорошо известный факт из истории церкви, но бабуля клянется всем святым семейством, что ни один из тех запахов не сравнился бы с вонью в этой комнате! Бабуля крестится.

На полу посреди гостиной — огромная пестрая лужа блевотины, примерно в футе от нее — такая же лужа, еще больше. Кусочки полуперева-ренной пищи беспорядочными брызгами разлетелись от луж во все стороны, испещряют мебель, торшер, подоконник, три стены из четырех и даже потолок. Они влажно блестят в лучах дневного солнца.

Бабуля устало говорит, что в Рода сам дьявол вселился. Прижав руку к сердцу, она утверждает, что чувствует, как тварь разглядывает ее глазами Рода. Он не кретин. Эти глаза хотят видеть ее мертвой в гробу; она прибавляет, что все они были бы только рады ее смерти, рады ее похоронить, и если все так и будет продолжаться, то похоронят ее на кладбище для бродяг. Чего Род с матерью добиваются? Пользуются ее великодушием, чтобы выжить из дома и лишить домашнего очага! Или, может, они станут несчастливы, когда она умрет, бог знает, им ведь тогда некого будет терзать? При мысли о своей неблагодарной роли бабуля свирепо хватает Рода за волосы и исступленно трясет.

Мать истошно вопит, чтобы бабуля перестала так делать, остановилась, прекратила, что она сама проследит за мальчиком, и он все уберет, что любому может стать плохо, что он всего лишь маленький мальчик. Род ощущает, что кожа на голове будто вся горит, и одну ужасную секунду ему кажется, что он снова сблюет — теперь на бабулю.

Рода вывернуло, когда бабуля сказала, что овсянку на завтрак, кислую и почему-то комковатую, она улучшила, добавив в нее остатки кольраби — порубила кольраби на мелкие кусочки и отправила в кастрюлю. Узнав об этом, Род встал из-за стола и прошел в столовую. Он рыгнул, шагнул в запретную гостиную, мозги заволокла темная пелена, и в гостиной он чудовищно сблевал, дрожа и трепеща от ужаса и радости.

Бабуля грузно опускается на кушетку, бормоча, что лишь человек с греховной насквозь душонкой не пойдет в ванную, если дурно себя почувствует, только изверг рода человеческого и негодяй, тощий коротышка, появившийся на свет от неблагодарной потаскухи и никчемного неотесанного ублюдка и алкаша! Она вздыхает и закатывает глаза. Любой другой человек с полным на то основанием решил бы, что с бабулей вот-вот приключится удар или обморок, за исключением Рода, который прекрасно разбирается в тончайших оттенках ее повадок. Он знает: бабуля настороже и опасна, как всегда. Род просит присутствующих дать ему веник и ведро, бабуля при этом великолепно всхлипывает. Дедушка в отчаянии заламывает руки, но больше ничего не предпринимает. Мать тянется к Роду. Бабуля шепчет, будто сама себе, что и не думала дожить до того горького дня, когда ни у кого не найдется и доброго слова, чтобы облегчить ее боль. Она опять всхлипывает, щурится.

Семь

Бабуля вынимает из белой блестящей коробки русские шарлотки и раскладывает их по