что надо сесть, что надо встать, надо пригнуться, ползти, преклонить колена, лечь, прыгать, упасть, встать, улыбнуться, нахмуриться, говорить, есть, пить, поститься, слушать, смотреть, прекратить, что надо жить. Что надо умереть.

Говорит?

Как-то в воскресенье после ужина бабуля заявляет, что ей, пожалуй, хочется выкурить сигарету! Почему бы и ей не стать современной, как эти леди у дедушки на работе? Она только что прочла в газете, что Элеонора Рузвельт курит, и она клянется святой милосердной богородицей, если курит эта женщина, у которой такое лицо, что лошадь испугается, то и бабуле ничто не мешает закурить, и к тому же актрисы в Голливуде тоже все дымят, размалеванных физиономий не разглядишь, вечно сигарета в пасти торчит.

Род совершенно сражен этой бабулиной просьбой, этим требованием дать сигарету. Он мудро напускает на себя безразличие, на грубом неправильном лице — нечто вроде полубессознательного равнодушия. Мать принимается убирать со стола и замечает, что ей-то всегда казалось, будто бабуля считает курение — это для тех еще женщин, а бабуля отвечает, что мать сделает ей большое одолжение, если перестанет дерзить, она вообще тут из милости вместе с сыночком своим, которому не помешало бы рот захлопнуть, пока весь не обслюнявился, жалкий тупица, осел, а не ребенок.

Дедушкино лицо сереет, и Род мгновенно осознает: бабуля, прежде разрешавшая дедушке покупать пачку сигарет через день, бабуля, о да, она теперь предлагает сигареты поделить, хочет присвоить себе, забрать их у дедушки, да, лишить его кусочка маленькой радости. Курение, как-то сказал дедушка Роду, единственное, что дедушка делает сам для себя.

Дедушка бледнеет еще больше, и Род, быстро покосившись на бабулю, видит: она знает, о чем думает дедушка, ибо слегка улыбается. Мать, поджав губы, убирает со стола. Чайник на плите, на столе — щербатая тарелка с миндальным печеньем, воскресная пытка. Не считая позвякивания и стука посуды, воздух в кухне вибрирует таинственно и беззвучно. Мать разливает чай и садится.

Все по-прежнему безмолвствуют. Затем дедушка сует руку в нагрудный карман, достает «Лаки-Страйки» и вытряхивает на ладонь окурок. С мрачным видом приподымается, наклоняется через стол и кладет недокуренный бычок возле бабулиной чашки с блюдцем. Мать глядит в окно. Лицо Рода — воплощение тупости. Он физически ощущает накал бабулиной ярости и ее потрясение, а бросив на нее рассеянный взгляд, видит подлинный оскал смерти. Дедушка любезно кладет рядом с окурком спичечный коробок. Пусть она будет поосторожнее, говорит он, ей ведь хорошо известно: от окурков случается самый страшный кашель. Ужасный! Дедушка опять слегка порозовел.

Роду хочется вскочить и закричать, засмеяться и заплакать. Ему хочется заорать на бабулю в минуту ее унижения, теперь, когда мать покраснела и беспомощно смутилась, совсем ощутимого.

Но Род сидит молча, челюсть отвисла, взгляд идиота. Ничего не замечает. Тупица. Дедушка закуривает. Чрезвычайно тщательно.

Четырнадцать

Неделя бессвязных, раздраженных переговоров бабули с матерью, то и дело всплывает имя отца, и наконец Роду сообщают, что отец в ближайшую субботу намерен с ним погулять.

Отец собирается погулять с Родом?

Род принимает новость с робкой покорностью, исключающей проявление эмоций. У него нет ясного представления, какие чувства уместны, и он знает: ошибка откроет шлюзы бесконечной череде невзгод невероятного многообразия, сопоставимого с многообразием фуги. Бабуля говорит, что выжимать из Рода хоть слово — все равно, что разговаривать со стенкой. Она как никогда убеждена, что в мальчишке, наверное, есть что-то от монгольского идиота. Правда же, хорошо, спрашивает мать, что Род проведет день с отцом, и Род отвечает, что да. Просто здорово. Голос безжизнен и невыразителен. Незачем рисковать. Бабуля качает головой и говорит, что Род и его отец — два сапога пара, оба кретины.

Род почти сразу забывает о субботе. Он считает, что будущее очень редко бывает таким, какое предсказано: зайти в кафе-мороженое — значит, обнаружить, что потерял свои пять центов. Род выполняет требования, что предъявляет ему жизнь, живя как можно осмотрительнее, — быть может, жизнь пройдет мимо, не заметив Рода.

Отец начинает обливаться потом задолго до того, как они добираются до станции «Стилуэлл-авеню» на Кони-Айленде, и Род чует свежесть, свежесть с привкусом медленного гниения. У отца тяжелое похмелье, ему необходимо выпить, Род знает и не удивляется, когда, оказавшись на Променаде, они заруливают в прохладный бар с видом на Променад, пляж и море. Отец заказывает себе двойное виски «Три пера», кружку разливного пива и апельсиновой газировки для Рода. Отец обращается то к бармену, то к Роду, но Род так настраивает слух, чтобы отцовская речь сливалась с шумом и гамом летнего мира вокруг. Эту защитную тактику Род использует чаще всего. Отец может напиться до паралича, и Роду придется смывать с него блевотину, потом провожать до подземки и, может, даже везти домой, к этой девке, которая якобы жена. Перспектива Рода не расстраивает, даже не злит, или ему так кажется. Он мало на что надеется и всегда ожидает худшего.

Пока отец достаточно трезв или, как он сам говорит, слегка под мухой — он пьет ровно столько, чтобы не тошнило, не дрожали руки и человечки не мучили. Род представляет себе человечков — горящих ярким пламенем, в халатах, сидят у отца на плечах и все время тычут ему в глаза и уши острыми, точно бритва, кинжалами.

Отец и Род катаются на карусели, на качелях, на машинках, и отец смущает его, когда раза четыре они врезаются в машинку с двумя девушками, а те смеются, визжат и улыбаются отцу. Род знает, что девицы — лишь пара дешевых шлюх. Мир полон шлюх. Полон бездельников, потаскух, девок и проституток. Род знает. Отец так возбужден после разговора со шлюхами, что когда катание подходит к концу, мальчику хочется, чтобы отца и впрямь разбил паралич. Ради всего святого! Род с трудом терпит отца, это красное потное лицо, эти кривые зубы, неужто мать делала с этим человеком, что они все там делают?

Ближе к вечеру с океана дует прохладный ветер, и в зале игровых автоматов происходит невероятное. Отец Рода, скормив автомату больше двух долларов монетами по одному центу, делает

то, что на самом деле никто сделать не может. Автомат — стеклянный ящик, наполовину забитый красными леденцами, среди которых попадаются призы. Внутри — маленький кран, а к нему на тросике привешена металлическая корзина, чьи зубастые челюсти открываются и закрываются, как захочет игрок — один прогон всей конструкции за один цент. Корзина болтается над ослепительными волнами леденцов, и в этих