и много-много солнца, а вместо нашей узкой Клязьмы — огромные, без берегов, реки. Вода в них соленая и по ночам светится огоньками. «Попрошу папку, чтобы мы туда поехали, когда табор его прикочует к нам». От этой мысли я вздрагиваю, но тут же вспоминаю мать. Разве она бросит свою работу?

Чем дальше всматриваюсь в таинственный далекий простор, тем сильнее хочется проникнуть в него...

Домой возвращалось под вечер, голодная, усталая. В руках охапка душистых веток черемухи и поникших фиалок. Мать любит цветы. Угасающие лучи золотят стекла неприкрытого окна. Край белой занавески колышется, приподнимается. Это мать ждет меня.

Первый урок жизни

Еще живя в таборе, отец неведомо как научился грамоте. Читает он помногу, все, что попадет под руку. Он и меня мечтает определить в школу. Каждый раз, придя с работы и наскоро пообедав, отец отодвигает мамин псалтырь далеко в сторону (он почему-то его недолюбливает) и раскрывает передо мной букварь. Иногда наше ученье прерывается, и тогда я, очарованная, слушаю рассказы отца о вольной цыганской жизни.

Как-то раз он прочел мне сказку «Кот в сапогах». С тех пор я часто вижу героев этой сказки во сне. И странно: вместо умного, хитрого, ловкого кота мне всегда снится отец. Огромный и сильный, с веселым блеском черных глаз, в неизменной порыжевшей на плечах сатиновой рубашке, он стоит на крутом пригорке за казармой и зовет меня. На отцовских ногах вместо неуклюжих валенок — чудесные, с широкими сверкающими голенищами сапоги.

«Иди ко мне, Ленка, — говорит отец. — Я поведу тебя далеко-далеко— к солнцу».

Сердитый ветер срывает с его головы фуражку, путает кудри, дует мне в лицо. Отец берет меня за руку, и мы идем. Перед нами вырастают горы, текут реки, встают непроходимые чащи. Какие-то безобразные чудовища, черные и скользкие, стараются схватить нас длинными лапами. Но мне не страшно: рядом отец в своих волшебных сапогах.

Я даже придумала игру, за которую мне здорово досталось от матери.Однажды утром она взяла меня с собой на базар. Выйдя за ворота, я взглянула на нескончаемое поле зеленеющей ржи, подступившей к самым окнам, и спросила, как маркиз из сказки:

— Чье это поле?

— Хозяина, — машинально отозвалась мать.

Мне стало смешно. Мать не догадывалась, что я хочу с пей поиграть. Она была озабочена и, как всегда, молчалива. Мне захотелось ее развеселить; и я, указав на лес, опять спросила голосом, маркиза:

— А это чей лес?

— Тоже его.

— А чьи эти большие дома?

Мать подозрительно посмотрела на меня и нехотя обронила:

— И дома его.

Мне почему-то стало обидно до слез. Сосновый бор вперемежку с белоствольными березками, густые рощи, наполненные птичьим гомоном, луга, покрытые сочной, мягкой травой и цветами, большие дома — все это принадлежало одному хозяину. И еще какому: бородатому, в длинном черном кафтане, «гусляку», как его называет мой отец.

— А почему его, а не наши? — чуть не плача, спросила я.

Тонкие, точно ласточкины крылья, брови матери взлетели вверх, она нахмурилась, и пребольно дернула меня за руку:

— На все воля божия! Все от бога дано!

— А почему? Разве бог вредный? — удивилась я.

В ответ я получила крепкий щелчок в лоб. Мать вернулась домой, выпорола меня и заперла на замок.

Не знаю, от чего я больше ревела на этот раз:, от боли или от обиды, которая бьет больнее, чем узкий отцовский ремень. Досыта наплакавшись, я подставила табурет к окну и начала смотреть на синеватый лес, на неспокойные волны жита, на плывущие по небу облачка, легкие и быстрые.Спустя несколько минут я забыла о своих слезах. Стащив с постели огромную материнскую подушку, я положила ее на табурет. Получился очень хороший экипаж с мягким сиденьем. Нисколько не хуже того, в каком разъезжает хозяин фабрики. И вот я уже не в каморке, а качу по большаку мимо леса, полей, казарм, мимо фабричных корпусов. А впереди, размахивая шляпкой с длинным пером, в своих чудесных сапогах важно вышагивает сказочный кот.

«Чье это поле?» — откуда-то доносится робкий голос матери.

«Ленки Емельяновой», — отвечает мудрый кот, опуская шляпу почти до земли.

«А лес чей?»

«Тоже ее. — И опять красивое перо на шляпе касается земли. — И небо ее, солнце ее».

«Все, все мое!» — кричу я смеясь и вдруг чувствую — кто-то тихо подходит и куда-то несет меня. Открываю глаза. Это вернулась мать с рынка и перенесла меня с табурета на постель. И по-прежнему я в каморке, и, как всегда, в окно заглядывает далекое жаркое солнце.

Мои друзья

С малых лет я невольно делю свой день на половинки. Первая — это матери, вторая — отца. Половина матери скучная. Если с утра мать дома, то всегда, как бы рано я ни открыла глаза, вижу ее занятой. Либо она сидит, согнувшись» у стола перед подушкой и постукивает коклюшками, плетя бесконечные кружева, либо же стоит в углу перед иконами.

Молится моя мать удивительно. Она может часами не отрывать глаз от икон и что-то шептать вполголоса. В такие минуты ее худощавое лицо кажется чужим, страдальческим, словно она выполняет тяжелую работу. Окончив молиться, мать со вздохом поднимается с полу и не торопясь берется за штопку или стирку. В эти часы я не смею выйти в коридор и также принимаюсь за работу: чищу картофель к обеду, мою посуду, прибираю каморку. Но едва только раздается гудок и мать уходит на фабрику, я с нетерпением начинаю посматривать на дверь, дожидаясь отца. С его появлением в нашей комнате становится светлее, как-то уютнее. Начинается вторая половина дня — отцовская.

У каждого из нас в детстве есть лучшие друзья, о которых в памяти надолго сохраняются светлые воспоминания.

У меня их двое: Петька Ершов из восьмой каморки и Кланька Смирнова — из пятнадцатой. Едва успевает уйти на смену мать и явиться отец с работы, как открывается дверь. Первым заглядывает Петька.

— Ушла? — спрашивает он шепотом.

Петька худ и высок, рукава ситцевой рубахи едва закрывают его локти. Вихрастая голова с широким лицом и светлыми глазами кажется непомерно большой. Петька приходит не один. Перегибаясь от тяжести, он держит на руках толстощекую двухлетнюю Груньку, которую всюду таскает за собой. Усадив сестренку на пол, он придвигает к ней цветные картонные шпульки. Как бы часто ни заходил к нам Петька, отец всегда