Затем в XVI веке Силена замечает Тициан. Потрафляя своему интересу к дионисийским персонажам, которые по каким-то художническим причинам его завораживали, он обращает каплю своего художнического внимания на Силена. Тициан хотел показать нам Диониса во всей его необузданной славе — в момент, когда тот овладевает Ариадной. С этой целью он хотел показать дионисийский антураж целиком — всю эту безумную кавалькаду, которая прокладывает себе путь через лес. Город — где-то там, далеко. Нормальные человеческие дела ничего тут не значат. Тут царит Дионис. Тут царит необъяснимая жизнь.

И сюда же, на задний план, Тициан решил запихнуть Силена. И, что еще важнее, он решил запечатлеть Силена буквально воплощением тучности и усталости. Он решил запечатлеть Силена в бытность «на грани». Он решил запечатлеть Силена отягченным ужасным бременем. И вот эта-то картинка и поразила нашего друга Рубенса, оставшись с ним на долгие годы. Эта-то картинка и задержалась в мозгу Рубенса, крепко туда впечатавшись.

Ну, может быть.

Рубенс, верно, подумал, что вот таким и должен быть Силен. Силен, сказавший царю Мидасу, что наилучшее — вообще не рождаться, должен быть персонажем, вовлеченным в забвение. Если это и есть твоя главная мысль, твоя истина, которую ты предлагаешь другим, то всякая твоя радость будет чревата отчаянием. Твое шутовство придавлено громадностью этой мысли. И тут мы предполагаем, что Силен говорил царю Мидасу истину. Из этого же предположения исходит в своей картине и Тициан. Он исходит из того, что Силен был развалиной и мог бы сказать царю Мидасу то, что сказал. Тициан исходит из того, что его Силен был именно таким человеком/богом, который, будучи пойман Мидасом, уступил его требованиям и открыл свою единственную и главную мудрость — мысль глубочайшего отчаяния.

Вот что увидел Рубенс на полотне Тициана. Силена и истину Силена. И, разглядев это, он уже никогда не мог больше рисовать сцены с Дионисом, не выставляя в них истину Силена напоказ, на переднем плане. На самом деле Рубенс пошел еще дальше. Он изображал Диониса в свете Силена, а не наоборот. Начиная с конца 1630-х Дионис (Вакх) на картинах Рубенса — отнюдь не грациозно парящий Дионис Тициана. Дионис, как его рисовал Рубенс, — неуклюжий и толстый, совсем как Силен. Он отягчен грузом плоти. Это вам не мальчишка-бог, как у древних, образ перерождающейся весенне-летней жизненной силы. Дионис, как его рисовал Рубенс спустя годы после того, как увидел в Венеции полотно Тициана, абсолютно силенизирован. Все прочие дионисовы смыслы куда-то делись.

Нам остается лишь Силен — как истина Диониса.

IV. От Силена мы неизбежно приходим к Ницше, что неожиданным образом связывает художника и философа, никак иначе как будто не связанных. Что это — просто совпадение?

Свое великое полотно с Силеном Рубенс написал когда-то до 1620 года — может даже, самое раннее, в 1615-м. Он вывел Силена на передний план картины в качестве главного персонажа. На картине есть и другие персонажи. Но в целом эта картина посвящена Силену и никому больше. Рубенс изображает Силена с единственной целью изобразить силенову истину.

В том Силене, каким его нарисовал Рубенс, нет ничего шутовского. Силен — герой серьезный. Он рвется вперед с тем хаотично-целеустремленным видом, какой бывает только у пьяных вусмерть. Силен окружен все той же толпой сатиров, пройдох, диких зверей и безумцев, какую мы видели на полотне Тициана. Они потешаются над стариком, а тот рвется вперед.

Не знаю, напивались вы когда-нибудь до такой кондиции или нет. Я напивался. Ты резко вскакиваешь и якобы должен куда-то бежать. Может, ты просто хочешь домой, тебе нужно домой. Но ты даже толком не знаешь, где находишься. Хуже того — ты не уверен насчет того, кто ты есть. Но тебя обуяла мысль, потребность, — и это единственное, что есть устойчивого. Это острый укол реальности в мире, в остальном растерявшем опоры. В этом особом забвении ты рвешься вперед. В этом забвении есть своя ясность — но это ясность забвения.

На этой картине есть чернокожий мужчина из дионисовой свиты — он стоит позади Силена и щиплет его за жирок пониже левой ягодицы. Щиплет, так скажем, неслабо. Но Силену, кажется, на это вообще все равно. Его мозг, размягченный от выпивки, может сосредоточиться только на чем-то одном — и то едва ли. Ему нужно домой или что-то такое. Ему нужно идти вперед.

Откуда у Рубенса такой интерес к этому жирному пьянице? Зачем ему понадобилось выдергивать Силена со знаменитого полотна Тициана?

* * *

Теперь нам придется вспомнить о Ницше. Если мы хотим говорить о Силене и дальше, без Ницше общей картины не сложится. Снова этот ужасный немец. Увы, без него нам не обойтись. Если не считать Рубенса, он — единственный за несколько тысяч лет, кто почуял реальную важность Силена. И почуял ее спустя примерно пару сотен лет после Рубенса. Но по той же причине. Он понял, что история про Силена обнажает ту часть Древней Греции, о которой люди помалкивают. Он стал одержим силеновой истиной.

Ницше родился в городе Рёккен в полдень 15 октября в лето Господне 1844-е. В двадцать семь или около того лет Ницше написал свою первую книжку и назвал ее «Рождение трагедии». Книжка довольно простая.

Ницше решил, что история про Силена — центральная. Если вы поняли историю про Силена, заявил он, то понимаете и все то, что двигало греками при создании трагедии — новой формы искусства. «Что хотели донести греки своими трагедиями?» — задался вопросом Ницше. К чему все эти дионисийские обряды и пляшущие козлы? Ницше учуял фундаментальную истину. Он хотел, чтобы каждая мысль производила эффект разорвавшейся бомбы. В этом его отличие от Рубенса. Рубенс изображал сложные вещи честно, но ему необязательно это нравилось. Он необязательно хотел, чтобы у людей сносило крышу. Каким-то там злонамеренным художником Рубенс не был. Он, может, иногда бесшабашный, но не злонамеренно-разрушительный. Он не был одержим тем, чтобы все крушить. Рубенс всегда стремился подсластить пилюлю.

Ницше — другое дело. Он отбитый. Он был таким изначально и со временем становился все отбитее и отбитее. В итоге он положительно спятил — или, как говорили раньше, «выжил из ума». «Рождение трагедии» — лучшая его книга, там он держал свою отбитость в каких-то рамках. Там она у него идет вспышками. В ранней период он давал мыслям вызреть. Потом ему стало все равно. Отбитость взяла верх. Читать «Сумерки идолов» не стоит вообще никому. Читать