и сила.

Физическая сила на Волге ценилась и уважалась больше всего. Она была в ту пору и рекомендацией, и порукой в завтрашнем дне, единственной надеждой и опорой во всех злоключениях человека.

Чуть пообвыкнув, на переменах, когда бурлаки отдыхали или занимались кто чем, Володя стал выделывать бог знает что, даже бывалые бурлаки сначала с удивлением посматривали на него, а потом стали вместе со всеми смеяться. Еще бы не посмеяться — после лямки человек то колесом на руках побежит по берегу, если берег песчаный, то возьмется Волгу переплывать туда и обратно, то двумя пальцами полтинник серебряный гнет пирожком, если у кого вдруг найдется, что особенно нравилось бурлакам.

— Ну и силушка, — говорили они.

А то разведут бурлаки костер, ярко хлещут огненные языки. Володя отойдет в сторонку, разбежится, будто готовясь перепрыгнуть, да у самого костра вдруг остановится и медленно пройдет сквозь пламя.

— Бешеный, как есть бешеный, — говорили бурлаки, смеясь над его проделками и дивясь его силе.

По вечерам, на привалах, особенно если из-за ветра раньше сбрасывалась лямка, бурлаки иногда пели. Случалось, песня бурлацкая звучала и днем — бывало это в те редкие часы, когда попутный ветер позволял поднять паруса и, надутые, они сами мчали расшиву вперед.

Иван-болван С колокольни упал, А дядя Фрол трое лаптей сплел, Лапоточек потерял, искал да искал Да копейку нашел, колокольчик купил, Колокольчик купил, звонил да звонил, Себе голову сломил.[3]

Все бурлацкие песни, какие довелось слышать Володе, выдерживались в определенном ритме размеренного шага лямочника. И странное дело, даже веселые, они звучали с оттенком печали. Была в напевности их тоска безысходная. В разудалый мотив врывалась грусть, нет-нет да и скользнет то поворотом мелодии, то словом горьким, то концом неожиданно печальным и скорбным.

Тяжела была бурлацкая жизнь! Володя смотрел и дивился тому, как умели бурлаки сохранять душевное тепло, неподдельное великодушие, искреннюю доброжелательность под грубой и неприветливой наружностью. Бескорыстность, товарищество, готовность откликнуться на беду и радость, хмурая сосредоточенность, задумчивая суровость, неожиданно сменяющаяся беззаботным и безудержным весельем, — все это покоряло Володю, было по-родному близко, дорого.

Однажды попали в бурю. Погода все время держалась хорошая, а почти перед самым Ярославлем начало хмуриться. По Волге заиграли беляки, ветер заметно усилился, нагоняя снизу тучи. Время от времени они рассекались тоненькими полосками молний, раздавались глухие, далекие удары грома. Постепенно удары становились настойчивее и громче. Небо зловеще темнело. Волгу нельзя было узнать. Взбесившиеся воды с летающими по ним свирепыми беляками, казалось, уже никогда не будут спокойными.

Невероятных трудов стоило подвести расшиву поближе к берегу и бросить якорь. На лямку, перекинутую с груди на спину, наваливались всем корпусом, волны обдавали холодом разгоряченное от напряжения тело.

Волга расходилась не на шутку. Добираться до расшивы на лодке нечего было и думать. Так и сидели на песке под дождем, пока не кончилась буря, невольно содрогаясь от ударов грома и блеска молний.

Буря затихла не сразу. Незадолго до рассвета небо из темно-синего с фиолетовым оттенком превратилось в черно-бархатное. Остатки туч быстро проносились по нему, открывая глазу мигающие огни далеких звезд.

Первые лучи солнца летели на землю по безоблачной и светлой лазури. Над успокоенной Волгой колыхался прозрачный туман. Но вот над горизонтом появился большой и красный круг солнца. Засеребрилась река, дыхание земли потеплело, а солнце все выше и выше поднималось в небе, желтея и обволакиваясь сизой дымкой.

Прибитая к земле трава выпрямлялась, на глазах таял туман. На берегу рос кустарник, а за ним деревья, накануне вечером их совсем не было видно. Поникшие листья кустарника тоже оживали. Уцелевшие на них капельки воды дрожали и время от времени вспыхивали красными колючими искорками.

Развели костер. С расшивы пришла лодка с едой и ведром сивухи для согрева. Выяснилось, что придется повременить: расшиву сильно потрепало, а она и так еле держалась. Это был ее последний путь по Волге. В Рыбинске она шла на слом.

На песке разложили сушить лапти, онучи, рубахи, штаны. Под лучами раскалившегося солнца от мокрой и скудной бурлацкой одежонки тонкими струйками поднимался пар.

К вечеру хмурые лица бурлаков, отдохнувших за день, разгладились. В глазах появились огоньки-чертики, вокруг глаз увеличились морщинки лукавой хитрецы. Смотрят на тебя такие глаза, и не сразу поймешь, улыбаются они тебе или смеются над тобой.

Перед самой бурей расшива попала в порыв встречного течения — суводью его звали бурлаки. Вытащить расшиву из него было трудно. Расшиву крутило, а бечеву, к которой прикреплялась лямка, так дергало назад, что кое-кто даже из бывалых бурлаков, не удержавшись, падал. Володя стоял в лямке третьим. Первый — шишак, второй — подшишечный, а он третий — подсада и, когда дернуло бечеву, не упал. Шишак бросил тогда на него быстрый взгляд, не проронил ни слова, но было ясно: ему понравилось, что новенький устоял в лямке. Понравилось шишаку, что молча перенес Володя передряги, связанные с бурей. Ночью они сидели на песке спина к спине — так теплее, легче дождь переждать. А к вечеру шишак впервые за весь путь разговорился.

Володю интересовало все: и давно ли бурлачить начал, и откуда родом, и как попал в бурлаки, — а спрашивать нельзя, слушай, что рассказывают, но вопросов не задавай.

Медленно, будто нехотя, отвернувшись