— Кроме Воронцовой! — и не подумал уняться очкарик.

— Поясните, сударь! — хмуро потребовал у него Алексеев.

— Милана носит на пальце китайский перстень, — торопливо — будто боясь, что в любой момент его могут прервать — заговорил Крикалев. — Мне отец рассказывал! Он знал! В перстне том, внутри — особая полость для яда. А сам перстень — артефакт, Слепок духа. Потому никто ничего не замечает! Да сами проверьте! Перстень всегда при ней, если теперь она, конечно, его не выбросила — после того, что учинила в трапезной!

— Выбросила? — хмыкнул жандарм. — Слепок духа? Хотел бы я на такое посмотреть!

— Не понимаю, господин поручик, зачем мы с вами вообще слушаем сию чушь! — картинно вознес руки к потолку Алексеев.

— Может, и чушь, — задумчиво кивнул Петров-Боширов. — А может, и… Господин майор, вас не затруднит пригласить сюда молодую графиню?

На лице заместителя начальника корпуса явственно читалось, что сие его более чем затруднит, но, поколебавшись несколько секунд, он все же буркнул:

— Как вам будет угодно, господин поручик…

* * *

Долго ждать Милану не пришлось — не минуло и пяти минут, как Воронцова вошла в кабинет. Почтительно поздоровалась с Алексеевым, снисходительно кивнула жандарму, одарила меня взглядом тигрицы, у которой нагло отобрали законную добычу, по Крикалеву же равнодушно скользнула глазами, словно по мебели. Со своей стороны я был готов прямо сейчас втоптать сию гадюку в паркет, но в ответ лишь подмигнул — подумал, что это взбесит ее сильнее всего. И, судя по тому, как яростно сверкнули глаза молодой графини — не ошибся.

Встала брюнетка справа от меня, шагах в двух — благо пространство позволяло — и на изящном безымянном пальце ее левой руки я отчетливо разглядел серебристое колечко с печаткой.

«Тот самый перстень?!» — с замиранием сердца поинтересовался я у Фу.

«И да и нет», — буркнул фамильяр.

«В смысле?»

«Сейчас сами все поймете, сударь».

— Прошу извинить за доставленное беспокойство, молодая графиня… — вкрадчиво обратился к ней Петров-Боширов.

— Оставьте, господин поручик, — бросила Милана, подкрепив слова манерным жестом. — Я все прекрасно понимаю и готова помочь розыску, чем смогу. Задавайте скорее ваши вопросы, прошу вас!

— Вы носите перстень, молодая графиня? — тут же воспользовался полученным дозволением жандарм. Уверен, впрочем, что к этому моменту он и сам уже заметил серебристый ободок на пальце Воронцовой.

— Да, ношу, — сделала вид, будто бы удивилась затронутой теме, девушка. Приподняв левую кисть и покрутив пальцами, она продемонстрировала украшение жандарму.

— Разрешите взглянуть поближе? — шагнул к ней Петров-Боширов.

— Простите, господин поручик, но он не снимается, — заявила Милана, тем не менее, протягивая руку с перстнем собеседнику. — Можно, конечно, отрезать палец, но, по возможности, хотелось бы этого избежать. Довольно уже на сегодня покалеченных рук!

— С последним не могу не согласиться, молодая графиня, — кивнул Петров-Боширов, аккуратно беря ее пальцы в свои и склоняясь к перстню — словно собираясь поцеловать девице руку. Секунд пятнадцать-двадцать простоял так, замерев, затем пробормотал: — Прошу, прощения, еще минуту… — после чего свободной рукой выудил из кармана своего мундира нечто, напоминающее лупу — а может, и впрямь лупу, круглую, на длинной ручке — и принялся изучать перстень через выгнутое стекло.

Воронцова терпеливо ждала, пока жандарм вдоволь насмотрится, разве что губы недовольно скривила, и то не сразу.

— Слепок духа? — спросил жандарм, наконец отпуская руку девицы и пряча свою «лупу».

— Фамильная реликвия, — заявила Милана.

— Ну, разумеется, — вроде бы вполне устроил такой ответ Петрова-Боширова, хотя я, например, так и не понял, «да» это было или «нет». — И давно вы ее носите, молодая графиня?

— С семи лет. Раньше перстень можно было свободно снимать и надевать, но потом он врос, — пояснила Воронцова. — Но если вы все же настаиваете — я отрежу палец. Разве что попрошу вас о любезности приживить мне его назад.

«Самого себя исцелить крайне трудно, зачастую — невозможно», — пояснил мне Фу, хоть я его и не спрашивал.

— Также, если угодно, готова открыть ауру для сканирования, — спокойно продолжила между тем Милана, вызвав этими словами очередной приступ трясучки у Алексеева.

— Нет, нет, молодая графиня, благодарю за готовность к сотрудничеству, но все, что требовалось, я увидел, — покачал головой жандарм. — Полагаю, вы пока можете быть свободны.

«Пока!» — отметил я про себя.

«Не тешьте себя пустыми надеждами, сударь, — буркнул фамильяр. — Я говорил, что сие — пустая затея!»

«Пустая? А как же перстень? Поручик же опознал Слепок духа! Или нет?»

«Ну, Слепок… Легальный наверняка. А если там и было что предосудительное — теперь концов не сыскать. Именно потому, что сие — Слепок духа».

— Ступайте, молодая графиня, — отпустил между тем Милану Алексеев.

— Всего доброго, милостивые государи.

С этим Воронцова и удалилась.

— Ну, что? — нетерпеливо поинтересовался майор у жандарма, едва девушка покинула кабинет.

— Никаких тайных полостей, — развел руками Петров-Бошаров. — И никаких следов яда.

— Так я и знал! — просиял заместитель начальника корпуса.

— Следовало убедиться, — заявил поручик.

— Да, разумеется, — поспешно закивал Алексеев. — Но теперь, когда всякие подозрения в отношении молодой графини развеялись… Вернемся к вам, сударь мой, — резко повернулся он к Крикалеву. — Напраслину на госпожу Воронцову возвели, выходит?

Мой верный манник снова дернулся было возражать, но, качнувшись в его сторону, я несильно, но чувствительно двинул ему локтем по ребрам, и, закашлявшись, очкарик сник.

в которой я провожу аналогиии обращаюсь с просьбой

Свой «законный» минус Крикалев в итоге получил — аккурат как и предсказывал Фу, в размере двенадцати баллов. И это очкарик еще сравнительно легко отделался: Алексеев собирался наказать его минимум вдвое строже, что, как прямо и прозвучало, почти наверняка лишало моего манника реальных шансов на поступление — с его-то уже имевшимися в пассиве «минус 6»! Но вступился я, а когда под напором моего красноречия майор неожиданно устоял, вдруг подключился Петров-Боширов, и общими усилиями мы с поручиком убедили заместителя начальника корпуса смилостивиться над «переволновавшимся» абитуриентом.

Ну, как смилостивиться: честно говоря, общие Крикалевские «минус восемнадцать» тоже смотрелись такой себе стартовой позицией перед экзаменами — но всяко уж лучшей, чем при фатальных «минус тридцати»!