Т. Толстая-Вечорка. Слюни черного гения

Это было, когда Россия корчилась в предреволюционном остром припадке ———

Появился он.

Главный зачинщик и смутьян, он первый восстал против литературных самодержцев.

– Сбросим Толстого и Достоевского с корабля современности! –

Крученых не разбирал, не входил в подробности, кто хорош, а кто нет, просто раздражало тупое сияние вокруг цилиндра Пушкина.

– Накройсь! – Дыр бул щыл!.. –

Перед преступлением Раскольников мучился – «Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они больше всего боятся»!..

И вот «взлетело» слово, новое и собственное, и с этого времени окончательно дифференцируются – слово-понятие и слово поэтическое – точнее сказать: к прежним поэтическим средствам прибавляются новые!

«Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим, но и личным, заумным языком!».

Язык для всех – связывает речь рамками грамматического приличия, а в языке для себя все звуки в любом порядке являются творческим материалом.

Это – страшная свобода («шелестимляне уже близко») для тех, кто чувствует себя очень удобно в узких рамках поэтического обычая.

«Переходя за черту человеческой речи» (Блок) – А. Крученых выдвигает на первый план фонему слова (недаром, как он сам говорит про себя, его зовут фанатиком за то, что он все время твердит о фонетике.)

В. Хлебников выявляет словообразованиями оттенки значений слова, но не отрываясь вполне от его смысла – «О, засмейтесь, смехачи»… Завершитель его опытов – Алексей Крученых.

Хржуб.[1]

Карабкавшийся по прямому проводу смысла хржуб – срывается в заумь!..

Обыкновенно первые произведения поэтов бывают подражательными и не всегда показательными для дальнейшего пути его, тут же кинематографическая лента, пущенная обратно – воскрешение мертвого, успевшего под могильным колпаком обсудить и разобрать всю свою жизнь, оценить свои заслуги – «мирсконца».

Ясно, только – что воскресший будет резко отличаться своим видом от большинства, поэтому неудивительно, что появление его производит повсеместный скандал и панику.

У меня изумрудно – неприличен каждый кусок

Костюм: покроя шокинг.

Во рту – раскаленная млеем облатка

Стальной шалится Эрот

Мой флаг-зараженная тряпка

В глазах – никакого порядка!

Публика выходит через отпадающий рот,

А мысли, сыро хромающие, совсем наоборот!

Я в зеркале не отражаюсь![2]

Кажется, что проходя по улице, мы случайно оступились и вдруг каменная плита подвала зашевелилась, оттуда выскочила голова, плесневевшая в могиле и заглянула вам в лицо.

А вот и рисунок Ларионова (на обложке поэмы Крученых «Полуживой»).

Выбрасывая петлю вместо уха, каменеет черная, безглазая маска.

Тайна незрящих орбит дразнит внимательных разгадывателей и вызывает споры – чем атрофировано зрение – присутствием ли близкого и сильного света или долгим пребыванием во тьме.

Черен ли он до сияния или до невидимости?

Веки его почернели от того, что он наблюдал там –

Эпидемия.

грызня домов

дым чад

репа горит

над Плющихой

темнит…

цех

сомнемевший…

тление…

. . . . . .

молитесь

молитесь

он не умер

. . . . . .

чебрец

трава дух

слиняла

. . . . . .

сено

тление

. . . . . .

угасли очи

разноплетенный

не победил жизни

. . . . . .

плохо пахнет воском

целуйте руки

все перессорились

прошла холера…

(Окончательная редакция. Первоначальную – см. «Мирсконца» сборник Крученых, Хлебникова, Татлина и др. Москва 1912 г.)

И другие воспоминания из Конмира:

пята жива

лишь грудь замерзла

  скользка

спичка занята

. . . . . .

прижечь пяту

тот встанет живо

нагнавшим беду

в шею гриву!..

(«Мирсконца»).

Всех последних ужасов он был свидетелем:

Вчера

в ½ минуты по-полудни

Мир скончался на моих руках

Я вскочил в испуге

И стал шептать

Пустые слова –

Телеман… злосте шу…

    Скус…

Еще молодая девушка

18-летняя вселенная умерла!

Что с ней делать?!

мы тихонько ее зарыли

Ящик у двора…

Сквозь бревна

В доме притаившегося покойника

Не надо много слов…

Лучше сказать тихонечко:

 завтра

  будь

   здоров!..

(«Голодняк» Москва 1922 г.)

И вот, побывав за чертой человеческого, и «узнав в огне нечто лучшее», черная, говорящая голова начинает ворчать на каменные литературные формы, хранителей которых человек будущего упорно называет прошляками, розовыми мертвецами, черепахами, защищенными от жизни бронированной раковиной традиций, и доказывает негодность так называемых чистых форм и размеров речи (чистенький покойничек!), на самом деле вымытых скукой и кишаших червями сдвигов (сцепление двух слов в одно – искажающее первоначальный смысл различных строчек).

«Их много лет съедали молимузы» (моль и музы, сдвиг, найденный Крученых у Э. Германа, «Стихи о Москве»). «Сплетяху лу сосанною» – читает Крученых, – оказывается, это посвящение Ахматовой поэта С. Рафаловича и написано оно так: «сплетя хулу с осанною».

«Я показываю, что и по сей час многие, даже очень почтенные метры, сильно глуховаты и „дерут“ неимоверно, указываю, что сдвигология… в нашей поэтике неизвестна.

Мы еще дети в технике речи – так: говорит Крученых в своей книге „Сдвигология“ (примеры взяты оттуда же). Чуткое ухо Крученых слышит, что даже с поэтическими розами неблагополучно „Икущи“ роз, где соловьи». Еще немного и окажется, что розы икают, объевшись «поэтином»

Или, еще хуже: «Ишак твой землю тяготил» («И шаг твой землю тяготил» – такую неудачную строчку подарил В. Брюсов… Наполеону).

Поэтому предлагается произвести коренную реформацию слова, как такового, прежде чем приступить к творчеству, тем более, что устарели не только слова, но и боги, которых они прославляли.

Устарел Фигаро и Апокалищ

С их нарядами и богами

Мадонну и Гогу раздавило махалище

И они валяются, додрыгивая ногами.

Перед пастью обжоры «краснеет сальная нога» и вызывает аппетит больший, чем удлиненные ноги Иды Рубинштейн, белые и гладкие, как игральные кости домино. Кажется, что «Венера стала судорогой тухлого яйца»

«Тут из пенки слюны моей чистилейшей

выйдет тюльпаном мокроносая Афродитка,

как судорога тухлого яйца».