Он тянет меня в кухню, подальше от Азельмы; на какой-то крошечный миг она оборачивается и бросает на нас взволнованный взгляд через плечо. Потом снова отворачивается и выпрямляет спину, высоко поднимает голову и сжимает кулаки.

Я зову ее, но Феми крепко зажимает мне рот рукой.

– Тенардье! – разрывает тишину крик у входной двери. Он звучит как рык, как грозный приказ.

Феми замирает. У нас над головами слышится стук и шарканье ног; кажется, этот окрик сразу поднял отца на ноги. Удивительно, как это посетителю, кто бы он ни был, удалось одним словом пробудить его от вечного пьяного забытья.

Феми выглядывает и смотрит во все стороны, проверяя, не стоит ли кто-нибудь во дворе.

Слышу, как отец с похмелья хрипло и заискивающе говорит с верхней ступеньки лестницы непривычно неуверенным голосом:

– Барон Каплан?

Посетитель входит в трактир, а в это время в темной кухне Феми шажок за шажком двигается со мной к выходу, стараясь не издавать ни звука.

– Извините меня, – продолжает отец, – я не ожидал, что вы лично займетесь таким незначительным делом!

– Незначительным делом, Мастер зверей? – Голос раскатывается как гром; кажется, от него даже начинает дрожать крыша. – Ты забыл, кто я такой? Ты забыл, как я таким стал? Я хотел посмотреть, действительно ли ты на это способен, сможет ли даже такой человек, как ты, продать свою плоть и кровь.

«Продать свою плоть и кровь»? Осознание сбивает меня с ног, как будто кто-то ударил меня кулаком в живот.

Азельма… Отец собирается продать Азельму?!

– У меня здесь двенадцать золотых монет, Тенардье.

– Двенадцать… – повторяет отец, и в его голосе слышится сомнение, неуверенность. Во мне вскипает ярость, потому что мне знакомы эти интонации: отец занимается своим обычным делом. Он действительно торгуется, на этот раз желая набавить цену собственной дочери.

Я кусаю Феми за руку, но он не ослабляет хватки; наконец нащупав ручку двери, он вытаскивает меня в темноту улицы.

Не помню, как Феми удалось утащить меня оттуда, помню только, что я царапалась, как дикий зверь, выла до тех пор, пока у меня не пропал голос, и, хрипя, просила вернуть меня к Азельме, но он ни разу не ослабил хватку.

Слегка дрожащим голосом он пробормотал мне:

– Я отведу тебя к месту, куда ты должна пробраться. В западном крыле будет комната. В этой комнате – мальчик. У него на шее найдешь то, что должна забрать, а иначе все будет потеряно.

Во мне еще бушует буря эмоций, но он уже шепчет мне подробные указания. А вдруг, если сделаю то, о чем он меня просит, я смогу вернуться домой?

Поднимаю глаза на огромные металлические ворота – над ними возвышаются шесть голов, насаженных на прутья. Это Хранители ворот, вечно смотрящие на всех, кто к ним приходит. Головы забальзамированы в масле, чтобы не сгнили, но все равно дождь и ветер сделали их мерзкими и устрашающими. Страшное предупреждение для всех людей: вот что случается с теми, кто пытается перейти путь знати.

Вот куда я должна пробраться.

Позолоченная клетка, дворец Тюильри.

Чувствую, как сердце сжимается от страха.

Помни, что всем бывает страшно.

Закрываю глаза и вспоминаю слова Азельмы, те истории, что она мне нашептывала.

Il était une fois[4]… шесть мышек жили в городе котов. Они родились во времена больших страданий и ужасного террора. Однажды мыши начали задавать вопросы о том, о чем раньше ни одна мышь не осмеливалась говорить даже шепотом…

Я открываю глаза и пересчитываю головы на шипах, вслух произнося их имена.

Вот какие имена дали этим мышам: Робеспьер Неподкупный, Марат Ужасный, Дантон Золотой Язык, Мирабо Мудрый, Демулен Храбрый, Сен-Жюст Прекрасный, Ангел Смерти.

Отец целый год брал меня с собой на все свои кражи, поэтому я умею тихо взбираться куда угодно и проникать в самые маленькие помещения. Мне кажется, я только призрак, тень девушки, а не живой человек.

Мне страшно залезать во дворец. Но еще страшнее думать, что случится, если я туда не проберусь. Знаю, я обязательно должна вернуться к сестре, так что чем быстрее сделаю то, что мне велят, тем быстрее смогу с ней встретиться. Поэтому бросаюсь под колеса проезжающего экипажа, цепляюсь за него снизу и таким образом проскальзываю мимо стражи и оказываюсь в дворцовом парке. Я держусь за дно кареты до тех пор, пока из нее на белоснежный гравий подъездной дорожки не спускаются ноги в туфлях, украшенных драгоценными камнями, а слуги в кожаных ботинках и тяжелых сапогах не закрывают двери с гулким стуком. Экипаж теперь движется к какому-то громоздкому зданию, и я наконец ослабляю хватку.

Мне чудом удается проскочить мимо всех источников шума – даже в столь ранний час тут и там раздаются крики сторожей, стук колес, голоса слуг, – и карабкаюсь по стене, которая должна привести меня к западному крылу.

Когда добираюсь до нужного балкона, из пальцев у меня уже сочится кровь; я перебрасываю себя через перила и безвольным мешком сваливаюсь на пол.

Несколько минут уходит на то, чтобы осмотреться. Передо мной – большая закрытая дверь. Но отец научил меня вскрывать замки еще раньше, чем я научилась ходить. Шарю в карманах брюк и нахожу булавки, которые Азельма нарочно положила мне с собой. Безмолвно поблагодарив ее, вытаскиваю все булавки из карманов и принимаюсь за дело. Отец был мне хорошим учителем. Буквально за несколько секунд я открываю дверь, она распахивается наружу, а я стою и смотрю на внушительных размеров комнату. Кажется, что сердце от страха стучит прямо в горле, но какая-то сила манит меня вперед. Я делаю шаг внутрь и даю глазам привыкнуть к полумраку.

В этой комнате – мальчик.

Он в дальнем конце комнаты, спит на огромной высокой кровати.

Я не обращаю внимания на лепнину, изящную мебель, горы безделушек, мрачно поблескивающих в тусклом лунном свете, который просачивается в комнату. Полог вокруг кровати не задернут. Удивительно, почему такому мальчику хочется смотреть с кровати в темноту.

У меня перехватывает дыхание, я неслышно подхожу к нему быстрыми шагами, стараясь победить в себе страх. Интересно, кто он такой. Конечно, кто-то очень важный и знатный, раз у него одна комната размером с весь отцовский постоялый двор.

У него на шее найдешь то, что должна забрать, а иначе все будет потеряно.

Из ночной сорочки с пышным воротником выглядывает не больше дюйма бледной кожи. Но я ничего не могу разглядеть у него на шее.

Хоть я и взбиралась по стенам, и спускалась по печным трубам, выполняя указания отца и воруя то, что он велел, мне никогда не доводилось красть что-то в присутствии хозяев. Есть правило: мы должны прятаться и выжидать, пока они не уйдут. Но сегодня правила изменились.