Утром я отправился в Раменское — надумал порадовать мать своим посещением. Обычно эти дачные вылазки не доставляли мне большого удовольствия. С мамой, конечно, повидаться хотелось, но, как правило, я заставал ее в окружении всевозможных гостей — сестер, кузин и кузенов, подружек, бывших сослуживцев — и не переставал изумляться, как много разного люду вьется вокруг моей общительной, не в меру — для ее семидесяти лет — энергичной старушки. Так и на этот раз вышло: из ее торопливых объятий я попал в руки двух своих стареньких тетушек и каких-то соседей по даче. Все долго и шумно выражали радость неожиданной встречей, засыпали меня множеством пустяшных вопросов и чрезвычайно важной информацией. «У Миши, помнишь его, внучка уже в этом году собирается в школу…» — «Иван Андреевич судится с банком…» — «А бедная Варенька ищет работу — фирма, где она служила, обанкротилась…» Потом мама угощала каким-то неимоверным пирогом с грибами и жаловалась, что я редко к ней выбираюсь, а ей так требуется мужская поддержка — вон и крыша на веранде прохудилась… Потом я играл в шахматы с соседом, а рядом, мешая, гомонили дамы, увлеченно обсуждая серьезные проблемы засолки овощей и еще какие-то кулинарные тонкости… Но эти докучные прежде обыденности неожиданно подействовали на меня благотворно: мир окончательно вернулся в привычное, устойчивое измерение.

И катя в город по загруженному Новорязанскому шоссе, я уже думал о случившемся как-то отрешенно, и все казалось не столь уж страшным. История, разумеется, скверная, но вероятность того, что продолжения не будет, представлялась довольно значительной — по крайней мере для нас, причастных к ней лишь случайно и вскользь.

На следующий день я был занят с самого утра. Едва вошел в свою каморку, положил кейс на изрядно потертый стол, распахнул окно, впустив бодрящий прохладный ветерок, как ввалился шеф и прямо с порога запустил привычную круговерть.

— Ты здесь? Вот и хорошо. Поезжай на Петровку. Пресс-конференция нового милицейского начальника. Первое явление народу.

— Это не моя епархия, — начал было я возражать, но он нетерпеливо поднял пухлую короткопалую руку:

— Больше некому. Гарин еще не вернулся из Самары — бог знает, с чего он там застрял! А Михайлов приболел. Дуй, дуй — времени в обрез. И сразу же возвращайся: Шапиро сейчас статью твою пытает, снимешь вопросы. Даем в следующий субботний номер.

Пресс-конференция обернулась скучным, тягучим убиением времени. Громадный, с нависающими над воротником одутловатыми щеками, новый начальник флегматично отчитал заготовленный текст: «Задача… Планируется… Предстоит… Намечено…» А затем битый час косноязычно, но ловко уклонялся от вопросов моих настырных коллег, изматывая всех беспрестанным «э-э-э» и откровенно опасаясь сболтнуть лишнего. Большее чем на десятистрочную заметку дело не тянуло, и, возвратившись в редакцию, я предложил шефу ограничиться сообщением информационных агентств.

— Жаль, — сказал он, приглаживая ежик черных волос и недовольно морща высокий покатый лоб. — Придется так и сделать. Побережем потенциал творческих кадров для чего-нибудь другого. А пока срочно займись статьей, Шапиро тебя заждался, как Ромео Джульетту.

Юмор был черным: изнуряющее сидение с нашим юрисконсультом требовало неимоверного терпения и выдержки. Долгих три часа — с перерывом на обед — я корпел над гранками, безжалостно исчерканными красным фломастером, а коренастый, невысокий крупноносый мужичок с добрыми карими глазами, почти лысый, лишь с несколькими седыми волосками на яйцевидном черепе, нависал надо мной и тыкал согнутым пальцем в строку: «Как можно такое утверждать безоговорочно? Не убедительно. Ну подумай сам!..» В умении находить уязвимые места ему не было равных, недаром в судейских кругах он высоко котировался как дотошный, въедливый юрист. Так что споря, кряхтя и возмущаясь, приходилось соглашаться и изыскивать приемлемые обороты и фразы, подчас переделывать целые абзацы, где-то смягчать утверждения вопросительными знаками, а где-то вообще убирать полюбившиеся куски текста.

Артачился я больше из гонора. Несколько проигранных газетой судебных тяжб ощутимо ударили по нашему бюджету и престижу, и каждый сознавал необходимость такой жесткой предварительной правовой самоцензуры. Но от понимания процедура не делалась легче — не зря кто-то удачно перекрестил снятие вопросов Шапиро в сдирание семи шкур.

В коридоре я столкнулся с Шаховым — бывшим нашим главным, теперь депутатом Думы. Мы искренне сокрушались, что он нас покинул: талантливый газетчик рисковал затеряться в тихом политическом омуте. Как знак надежды на его возвращение за ним закрепили одну из редакционных комнатенок, и он изредка наведывался к родным пенатам. Я был рад встрече. Он затащил меня к себе, и мы около часа проговорили о разном, но преимущественно о моих планах. Оказалось, что у него есть на примете интересное дело — о махинациях в страховых компаниях, и мы условились, что на неделе встретимся снова и я получу кое-какой материал для затравки.

Наконец я очутился у себя. Ранние сумерки вползли в окно уже ощутимым холодком. Я закрыл его и включил кофеварку. День пролетел — укороченный августовский день, и ничего как будто не случилось. Я закурил, поразмышлял, откинувшись на спинку вращающегося кресла, потом позвонил Борису и с облегчением услышал нормальный голос.

— Ничего, — подтвердил он, — пока тихо. Радоваться преждевременно, конечно, но вдруг действительно повезет. Может, как-нибудь выпутаюсь.

— Выпутаемся, — поправил я. — Не забывай: хочешь не хочешь, а я уже соучастник.

— Знаешь, — помешкав, поведал он, — я отыскал у себя номер телефона ее подруги. Свой она не дала, но оставила для связи этот.

— Не дергайся, — сказал я недовольно. — Знаешь, тебе, пожалуй, стоило бы взять отпуск. Этак на пару недель. Махнул бы к своим.

— Сам об этом подумываю, — признался он. — Посмотрю, как выйдет. Наверное, так и сделаю.

Так бестолково и суетно прошел день, за ним еще два — и похожих, и непохожих. Ничего не происходило, никаких движений, связанных с нашей историей, не наблюдалось. Было, как сказал Борис, «пока тихо».

В четверг с утра было пасмурно и душно — назревал дождь. До полудня я проторчал в мэрии, пытаясь раздобыть кое-какую исходную информацию о таинственных метаморфозах в жилом и нежилом городских фондах. Объекты здесь странным образом перемещались — из одного в другой и обратно, и было любопытно покопаться в механике этих пертурбаций. Тема давно меня притягивала, и наконец-то я надумал заняться ею всерьез. Но затюканные чиновники смущенно отводили глаза и объясняли, что я выбрал не самое удачное время: мертвый сезон, август все-таки, время отпусков. Вконец раздосадованный безрезультатным шатанием по кабинетам, я решил махнуть рукой и вернуться в редакцию, где как следует обмозговать план зачинаемой кампании.

В комнатке давно уже так остро не пахло табаком. Я проветрил ее, упрекнув себя — в который раз — за то, что снова курю, и засел за работу. Прихлебывая горячий кофе, я выстраивал на бумаге вереницу вопросов, прикидывал возможные подступы и источники и мучился от непочатого объема предстоящего дела. Было ясно, что увязну надолго. Буду мотаться, выискивать, вынюхивать, выслушивать нелестные слова о себе и всей нашей братии, терзаться бессонницей — и для чего? Кто-то, злорадствуя, скажет: «Молодец, хорошо расчехвостил — так их!» Кто-то понервничает. Кому-то устроят выволочку. Ну и что? Наша жизнь настолько погрязла в дерьме, что вонь уже воспринимается как благовоние. А я — со своей критикой… Эти газетные уколы — как небольшие лужицы на раскаленном асфальте: испарятся, и не вспомнишь. Ничто, по сути, не изменится. Не улучшится, не сдвинется, даже не дрогнет. «Ай, Моська, знать она сильна…» Самолюбие свое потешишь разве только.