я погрузился в состояние бреда. (Я не знал, что боль может вызывать бред, но все оказалось именно так.) Затем мне в мозг ударил дилаудид[3] (лично я считаю его лучшим из лекарств и наркотиков в этом диком мире), и я ненадолго пришел в сознание.

Врачи сообщили, что мне срочно нужна операция… и вдруг ко мне в палату ворвались все медсестры, которые только были в штате Калифорния. Одна из них повернулась к Эрин и отчетливо сказала: «Готовимся бежать!» Эрин оказалась готова к такому повороту событий, и мы все вместе побежали — ну, или точнее, они побежали, а меня на большой скорости повезли в операционную. Эрин попросили уйти оттуда всего через несколько секунд после того, как я сказал ей: «Пожалуйста, не уходи…» Потом я закрыл глаза, и они не открывались в течение двух недель…

Да, вы правы, дамы и господа: я оказался в коме! (А куда, интересно, подевались те уроды из рехаба, которые пытались остановить нашу машину?)

Первое, что произошло, когда я впал в кому и стал дышать через трубку, — так это то, что блевотина, накопившаяся во мне за десять дней, попала прямо в легкие. Легким это не очень понравилось — фактически они у меня мгновенно воспалились. А после этого у меня произошел разрыв толстой кишки. Повторяю для тех, кто не догнал: толстая кишка у меня лопнула! Конечно, меня и раньше не раз обвиняли в том, что я полон дерьма, но на этот раз это была истинная правда.

И я очень рад, что доказательств этого я не увидел.

В тот момент я был почти уверен, что умру. Что это было? Мне не повезло, что произошел разрыв толстой кишки? Или наоборот — мне повезло, потому что это произошло в той единственной палате Южной Калифорнии, где с этим можно было хоть что-то сделать? В любом случае теперь мне предстояла семичасовая операция, которая, по крайней мере, давала всем моим близким достаточно времени, чтобы добраться до больницы. И каждому из тех, кто добирался до больницы, врачи сообщали: «У Мэттью есть шанс пережить эту ночь. Два процента».

Все люди так волновались, что некоторые из них падали в обморок прямо в вестибюле больницы. Увы, мне придется прожить остаток своих дней, зная, что в числе прочих свидетелей эти слова слышала и моя мать…

Я пролежал в операционной минимум семь часов, будучи уверенным в том, что больница сделала все возможное, чтобы моя семья и мои друзья отправились домой на ночь, чтобы немного отдохнуть, пока подсознание боролось за мою жизнь среди скальпелей, трубок и крови.

Спойлер: я пережил эту ночь. Но худшее было впереди. Моей семье и друзьям сказали: единственное, что может на какое-то время продлить мне жизнь, — это аппарат экстракорпоральной мембранной оксигенации / Процедуру ЭКМО часто называют «Аве Мария», имея в виду, что это последняя отчаянная попытка спасти человеку жизнь. Достаточно сказать, что за ту неделю в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе было переведено на ЭКМО четыре пациента, и все они умерли.

Еще больше усложняло ситуацию то, что в больнице Святого Иоанна не было аппарата ЭКМО. Тогда мои врачи позвонили в Седарс-Синайский медицинский центр. Наверное, там посмотрели на мою медицинскую карту и сказали: «Мэттью Перри не будет умирать в нашей больнице!»

Спасибо вам, ребята!

Больница Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA) тоже не хотела меня брать. По той же причине или нет — кто знает. Но, по крайней мере, они были готовы прислать сюда аппарат ЭКМО и бригаду врачей. Меня на несколько часов подключили к аппарату — и похоже, это сработало! Затем на машине скорой помощи в окружении множества врачей и медсестер меня перевезли в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. (Я мог не пережить пятнадцатиминутную поездку на машине, особенно если бы ее вели так, как это делала Эрин.)

В Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе меня доставили в отделение интенсивной терапии сердца и легких и поместили в палату реанимации. На следующие шесть недель она стала моим домом. Я все еще находился в коме, но, похоже, мне это нравилось. Я лежал весь обмотанный бинтами, и в меня закачивали лекарства — что может быть лучше?

Как мне потом рассказывали, все то время, пока я был в коме, я ни на секунду не оставался в одиночестве — в палате всегда был кто-то из семьи или друзей. Они устраивали бдения при свечах, обходили меня с молитвами — словом, они окружали меня любовью.

И в конце концов мои глаза волшебным образом открылись.

[Возвращаюсь к мемуарам.]

Когда я очнулся, то увидел маму.

— Что тут творится? — прохрипел я. — Где я, черт возьми?

Последнее, что я помнил, — мы с Эрин едем в машине.

— У тебя разрыв толстой кишки, — сказала мама.

Получив эту информацию, я сделал то, что сделал бы на моем месте любой комедийный актер: я закатил глаза и снова погрузился в сон.

* * *

Мне рассказывали, что когда кто-то по-настоящему болен, то с ним происходит что-то вроде разрыва связи — срабатывает принцип типа «Бог дает тебе только то, с чем ты можешь справиться». Еще в течение нескольких недель после того, как я вышел из комы, я запрещал людям рассказывать, что именно со мной произошло. Я очень боялся, что это моя вина; что я сам навлек на себя все эти напасти. Поэтому, вместо того чтобы обсуждать эту тему, я сделал то, что, как мне казалось, должен был сделать: дни, проведенные в больнице, я посвятил семье, проводя многие часы в беседах с моими замечательными, забавными и заботливыми сестрами Эмили, Марией и Мэделин. По ночам их сменяла Эрин, так что я никогда не оставался в одиночестве.

Но однажды Мария — центральная фигура в семье Перри (как моя мама — в семье Моррисон) — решила, что пришло время рассказать мне о том, что произошло. Когда она вводила меня в курс дела, я был по-прежнему прикован к постели и опутан пятью десятками проводов, словно робот. Мои опасения оказались не напрасными: в том, что случилось, была моя вина.

Я заплакал. О боже, как я плакал! Мария изо всех сил старалась меня успокоить, но я был безутешен. Я готов был себя убить. Я никогда не был тусовщиком, а все наркотики (а их было много) принимал в пустых попытках почувствовать себя более уверенно. Поверьте мне! Да, я пытался чувствовать себя увереннее —