в тринадцатом веке, когда зловредный папа римский Григорий разжигал религиозную ненависть и обложил Новгородскую землю санкциями. Но мы-то знаем, что во второй половине двенадцатого века шведы предприняли ещё один маленький походик, официальной целью которого было проверить, правильному ли Богу деревенщины молятся, а неофициальной – добыть секрет Медведицы, узнать и освоить технику изготовления непромокаемых, непробиваемых плащей.

Горбатый Фома убедил архиепископа и городские власти Упсалы снарядить скорее три кораблика и отправить к карельской мастерице отряд из рыцарей, священников и ткачей. Последними славился город Сигтуна на берегу Мелар-озера. Трём лучшим ткачам предписывалось во славу Божию освоить чужеземную технику изготовления чудо-плащей. Священники должны были экзаменовать жителей Нуолей и соседних деревень на знание Pater Noster. Благородные рыцари собирались крошить на мелкие кусочки тех, кто не в курсе или сомневается, что Святой Дух вылезает как из Отца, так и из Сына, торговать надо со шведами, а новгородских слать подальше.

Сигтунским ткачам не нравилось, что их отрывают от дела. У всех троих в мастерских под ткацкими станками следили за ходом работы деревянные и глиняные девушки – то ли Фригг, то ли Фрейи, домовые за чашку молока распутывали пряжу, бабкины заговоры делали ткань крепче, чем всякие инвизибилиумы и пекаторисы. Но карельский плащ поразил их воображение, они двинулись за горбатым крестоносцем Фомой.

Шведы явились в Нуоли, когда лес, озеро и весь карельский мир[5] были скованы первым морозом, покрыты самым непробиваемым белым плащом. Йоны и Бенедикты, сказочник Олаф, предатель Говен тряслись от холода. Лязгая зубами и оружием, стеная, завывая, незваные гости влезли в тёплые нуольские дома, сели около печек и потребовали раскрыть немедленно секрет волшебного плаща – такого же, как на Фоме Горбатом.

В кипятке прыгали яйца, на углях шипело сало. Говен не сводил глаз с Медведицы, он был назначен её главным сторожем, молодой Олаф бредил и разговаривал со своей оставленной в Упсале женой. Рыцарь был совершенно простужен.

– Бригитта, ты опять ходила к пекарю? Зачем два раза в день ходить в пекарню? Тебе пекарь нравится? А я тебе уже не нравлюсь? От него, наверно, пахнет лучше, чем от меня. От него пахнет мёдом, а от меня лошадиным говном, да, Бригитта?

– Олаф, это я, Медведица, Ингегерд. Твою жену Бригиттой зовут? Она ждёт тебя дома. У тебя голова горит. Все спят, успокойся. У тебя на лбу тесто, не открывай глаза. Тесто вытягивает боль.

– Ингегерд, а ведь я пришёл за новым непромокаемым плащом. Я отнял у Говена, Горбатый отнял у меня.

– Говен тоже отнял. Это не ваше добро. Будет тебе плащ. И штаны непромокаемые. Говен, зачем ты опять их привёл?

– Это не я. Их Господь сюда приводит.

– Господь Горбатого или Кулотки?

– Горбатого.

– А твой где?

– Отвяжись.

– Ты мне больше в рясе нравился.

– В ней скакать неудобно.

– Лучше бы ты, Говен, пешком ходил.

Медведица пела, шептала, разговаривала с домовым, который, видимо, прятался за печкой, поила рыцаря клюквенной водой, обкладывала голову заквашенным тестом. Когда тесто, впитав болезнь, разбухало и расползалось, женщина снимала его, бросала в огонь и приносила свежее – плотное, холодное.

Олаф затих, заснул, зато Говену стало беспокойно. Он вдруг увидел, что к нему приближается ряса – да-да, ряса, но сама по себе или будто надетая на монаха-невидимку. Ряса подошла к трясущемуся от ужаса Говену и грозно подняла левый рукав. Говен взвизгнул и выскочил на двор, ряса – следом. Она гонялась за предателем до тех пор, пока тот не рухнул в сугроб. Последнее, что увидел Говен, – склонившееся над ним красивое бесстрастное лицо Медведицы. «Ведьма!» – крикнул он, задёргался и испустил дух.

* * *

Отъевшись и отоспавшись, святые братья разбрелись по весям проверять, правильно ли люди Христа любят и что там у них в загашниках. Пожгли деревень немало. Ткачи же сигтунские учились у Медведицы делать непромокаемо-непробиваемую ткань. Горбатый Фома взял на воспитание её дочку – то ли полюбил ребёнка, то ли держал при себе, чтобы мать не сбежала; дарил из сундучка дорогие вещички, рассказывал про Пречистую, учил бормотать на латыни. Мужу Медведицы, которому всё это не очень-то нравилось, заехал с ноги в живот и пригрозил отрубить голову. Тот затих и больше не высовывался, только просил Чудика не показываться на глаза шведам. Правда, горбатый крестоносец не обращал на мальчика никакого внимания, равнодушно смотрел, как тот улепётывает от него, словно гусёнок, в молодые лопухи.

К лету земля впитала вешние воды, дороги подсохли. Шведы решили не дожидаться, когда новгородские придут с топориками, и по-тихому убраться домой, прихватив с собой мастерицу Медведицу. Ясным утром вышли из Нуолей. Женщину никто не неволил, она сама бежала за Горбатым Фомой, который ехал на коне, держа перед собой её дочку.

Руна третья

Фома дарит плащ Богородице

На корабле Медведица слегла, чем дальше её увозили от родной земли, тем хуже становилось. Горбун жарко молился Пречистой, чтобы та спасла ткачиху Ингегерд. Её дочку он называл Трин.

Трин впервые видела море, оно её поразило своей мощью и величиной: «Сколько воды!» Снасти гудели под напором ветра. Фома говорил, что это стонут души некрещёных утопленников. Из свинцовой воды ему кивали и подмигивали чьи-то рожи, он плевал за борт и махал руками.

– Фомушка, с кем ты разговариваешь? – спрашивал ребёнок.

– С подводниками.

– Что они делают?

– Живут и не молятся.

– Под водой?

– Да, в подводном городе.

– А как дышат?

– Они хитрые, у них жабры.

– Ты хочешь их крестить?

– Деус ло вульт![6] И забрать подводное добро.

– Какое?

– Мешок чёрного жемчуга.

– Что ты с ним сделаешь?

– Отнесу Пречистой. Она ждёт меня в Упсале. А одну жемчужинку тебе дам.

– Ну, ныряй!

– Да не умею я. Папа римский пошлёт к подводникам епископа.

– Он может дышать под водой?

– По высочайшему повелению научится.

Горбатому Фоме был сон, что Пречистая и святой Зигфрид даровали ему жабры. Он спускается под воду с факелом и мечом, рубит язычников, поджигает дома из крепкого корабельного дерева. Нехристи падают на колени. Фома каркает: «Ваде ретро, сатана![7]» Его голос гремит и мечется эхом, как в упсальской церкви. Подводники хором кричат: «Ты наш святой отец! Ты наш епископ!» С мешком чёрного жемчуга Фома вылезает на берег, вода мутная от крови тех, кто не хотел креститься. На песке танцует Трин в короне и синеньком платьице с красной накидочкой: «Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три, Фома Горбатый на месте замри!» Фома замирает и