Годунов, который утверждал, что объявившийся в Польше царевич — беглый инок Григорий, не имел права на ошибку, а тем более — на обман. Да, он много лгал в этой жизни, но в случае с воскресшим Димитрием правда оказалась на его стороне, и он решил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством. Заявляя во всеуслышание, кто дерзнул назваться именем умершего Димитрия, Годунов не имел права на ошибку: Отрепьев был слишком хорошо известной в Москве личностью — ив церковных, и в думских кругах, при дворе служили его родичи — оболгать патриаршего иеродиакона, назвать беспричинно изменником и самозванцем — значило возбудить подозрения и ропот даже среди преданных самодержцу людей, что же говорить о недругах. Напраслина, возведенная на Отрепьева, с другой стороны, облекала тень объявившегося царевича в личину подлинности: раз он не чудовский чернец — значит, Годунов врет, и не потому ли, что известия о чудесном спасении Димитрия верны?

Правительство Годунова не только не собиралось вводить общество в заблуждение, но и провело тщательное расследование. Выяснить происхождение Самозванца не составляло большого труда в первую очередь из-за той же известности Отрепьева — легко отыскались люди, которые общались с ним накануне бегства и по дороге в Польшу, вскрылись его дерзновенные помыслы. Однако твердо идти по пути правды у царя Бориса не получалось. Объявляя о мистификации Григория, Годунов снабжал свои разъяснения доводами, которые никак не согласовались с официальной версией, более того — ее дискредитировали. Так в письме из Москвы польскому королю к рассказу об Отрепьеве неожиданно добавлялось: «Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены». Иными словами, адресату предлагалось уяснить, на всякий случай, что если самозванец в действительности окажется царевичем, то он не имеет прав на престол.

В письмо патриарха Иова, которое зачитывали в церквях, поместили малопонятный простому человеку богословский довод о том, что Димитрий не мог воскреснуть до второго пришествия Христова. «Статочное ли то дело, что князю Димитрию из мертвых воскреснуть прежде общего воскресения!» После объявления в Польше Отрепьева в церквях стали петь вечную память царевичу Димитрию Иоанновичу, что также немало озадачило россиян. С 1591 года угличский отрок не поминался на ектеньях, так как являлся — пусть и невольным — самоубийцей. Инициаторы данной акции, видимо, рассчитывали окончательно «похоронить» царевича в сознании русских людей, но в итоге лишь укрепили сомнения в официальной версии смерти младшего сына Грозного и искренности властей.

У польских политиков и русских прихожан могло сложиться впечатление, что кремлевские обитатели в глубине души не исключают вероятности того, что человек, выдающий себя за царевича, — подлинный Димитрий Углицкий, и потому на этот случай запасаются соответствующими аргументами в свою пользу. Скорее всего, это верное впечатление — каким бы подлинными сведениями ни располагал Годунов, какими бы разумными доводами он ни руководствовался, — царь не исключал самого невероятного. Борис Федорович был набожным человеком, его беспрецедентные вклады в монастыри свидетельствуют о глубоком убеждении в собственной греховности. Страшный голод, семейные неурядицы, пошатнувшееся здоровье, наконец явление Самозванца — события последних лет не давали забыть о неминуемой расплате за проступки и преступления. Пушкин верно угадал покаянное настроение государя: мерещились ему «мальчики кровавые», и не только мальчики. Кроме того, Годунов хорошо помнил: «Единожды солгав, кто тебе поверит». Нагромождение взаимоисключающих аргументов в информационной кампании против самозванца порождено неуверенностью, осознанием того, что в искренности твоих слов сомневаются.

Русскому правительству не хватило уверенности в себе, последовательности и продуманности в отстаивании своей версии. А Расстрига тем временем нанес ей разящий удар, предъявив публике «подлинного» Отрепьева — на самом деле некоего монаха Леонида. Получилось, что годуновская правда не выдерживает конкуренции с изощренными мистификациями оппонента. Появление ЛжеОтрепьева парализовало пропагандистские усилия российского правительства, которому требовалось доказывать, что белое — это белое, а черное — черное, и преуспеть в этом, как выяснилось, непростом ремесле. Но в Москве опустили руки — здесь, похоже, смирились с поражением в борьбе за умы и уповали на победу на поле брани.

Появление Отрепьева в роли Димитрия Иоанновича еще не исключает участия польской стороны в развитии самозванческой интриги. Верховная власть Речи Посполитой в лице короля Сигизмунда III Вазы и его окружения могла приметить Григория Отрепьева в Москве и использовать его в своих целях. Однако поведение польских властей недвусмысленно свидетельствует о том, что появление самозванца явилось для официальной Варшавы сюрпризом — не из разряда приятных. Редкие контакты Лжедмитрия с королем и его окружением привели к весьма скромным результатам: официальная Варшава закрыла глаза на активную помощь беглецу из Московии со стороны некоторых польских магнатов. Завоевав престол, Отрепьев не обернулся союзником Польши, но стал представлять непосредственную угрозу для Сигизмунда, поскольку фрондирующие шляхтичи задумались об унии двух славянских государств под скипетром «императора Деметриуса».

Только пять лет спустя после вступления Лжедмитрия в пределы Московского государства официальная Речь Посполитая и ее регулярная армия приступили к решительным действиям против России, которая в ту пору перестала существовать как жизнеспособный государственный организм. Следует согласиться с категоричным утверждением С. Ф. Платонова: «Появился Самозванец помимо польского правительства, которое, однако, тотчас его признало, и помимо католического духовенства, которое, однако, за него крепко схватилось. Вторжение Самозванца в московские пределы гораздо более было рассчитано на восстание недовольных Москвою казачьих масс, чем на поддержку польской власти и общества».

А что, если появлению Расстриги на политическом горизонте мы обязаны частной инициативе могущественных магнатов Речи Посполитой. В этом случае на роль закоперщика самозванческой интриги претендует великий канцлер литовский Лев Сапега — слишком уж часто пересекается с самозванцем этот вельможа. Стоит начать с того, что его родич Андрей Сапега еще в феврале 1598 года получил первое известное нам сообщение из Москвы о появлении самозванца, именующего себя царевичем. (Об этом эпизоде мы подробнее расскажем ниже.) Разумеется, литовский канцлер знал о содержании письма, которое могло послужить толчком к подготовке доморощенного самозванца.

Как уже говорилось, Лев Сапега возглавлял посольство, гостившее в Москве с октября 1600 по февраль 1601 года. Контакты Отрепьева с польскими эмиссарами, разумеется, не более чем предположение, но, несомненно, чудовский монах хорошо разбирался в особенностях политической ситуации в Речи Посполитой, черпая информацию из хорошо осведомленных источников. Об этом косвенно свидетельствует маршрут бегства Отрепьева из Москвы. Почему он выбрал не короткий, традиционный для покидающих Московию путь — через Вязьму и Смоленск в Литву. По этой дороге — разумеется, в обратном направлении — четыре года спустя прибудет в Москву невеста самозванца Марина Мнишек. Следуя этим маршрутом, Лжедмитрий сразу же попадал под крыло к ненавистнику Москвы Сапеге. Однако Отрепьев направился по куда более длинному пути в Киев. Паломничество в Киево-Печерскую лавру в монашеской компании, — пожалуй, наиболее благопристойный и наименее подозрительный предлог для пересечения границы. Но только ли это обстоятельство заставило чернеца Григория выбрать данный вариант путешествия?