– Не обижайся, старичок. Шучу.

– Я оценил твой юмор. Слушай, а почему же тогда такаястрашная секретность? Почему никто не должен знать, над чем я сейчас работаю?

– Хочу, чтобы это был сюрприз для широкой общественности.Представляешь, какой это будет сюрприз, какая бомба?!

– Ладно, – произнес Никита задумчиво, – будет тебе бомба. –И подумал: «Хитришь ты, старичок. Ты бы с удовольствием организовал широкуюрекламную кампанию и рассвистел на весь свет, что писатель Виктор Годуновотложил все свои творческие замыслы и занят работой над книгой о тебе,драгоценном, потому что твоя биография куда интересней любых смелых фантазийписателя Годунова. Но ты наступил на горло собственной песне и держишь наш стобой творческий союз в тайне из-за того, что боишься: вдруг узнает об этомодин человек? Самый важный для тебя человек. Твоя жена. Ей вовсе не понравится,что я тебя, как ты выразился, „обслуживаю“, и начнет она задавать тебе массуненужных вопросов, которые могут привести к глубоким семейным разногласиям, аеще, чего доброго, поставит условие, чтобы обслуживал тебя кто-то другой. Ктоугодно – только не писатель Годунов. Конечно, потом она все равно узнает. Нокнига будет уже написана…»

– Так что там у нас с мамой? – спросил он, закуривая.

– Что с мамой? Официанточка. Знаешь, из тех, которые вкружевных передничках с подносом в предбанник заходят: «Петр Иванович, чайку нежелаете?» А кроме передничка, на ней ничего. Ну разве бантик какой-нибудь вприческе. Так вот и был я зачат, в банном поту, за самоваром. Номенклатурнаяполукровка.

– Может, мы так и назовем книгу?

На пленке послышался раскатистый здоровый смех. Никитаотлично помнил, как, отсмеявшись, собеседник уставился на него совершенностеклянными злыми глазами.

– Это, старичок, не повод для шуток. Это боль моя.Послышался легкий щелчок. Он разжигал свою потухшую сигарету, потом стал ходитьпо комнате из угла в угол. Пленка запечатлела звук его тяжелых, мягких шагов.

– При Хруще папа мой сидел смирно, занимал непыльнуюдолжностенку в крайкоме. Я, ты знаешь, пятьдесят седьмого. В шестьдесятчетвертом, когда скинули Хруща, партаппарат стало трясти. Моего папу вынеслонаверх, засветила ему должность первого секретаря, и тут какая-то сука возьми истукни на него самому Леониду Ильичу, мол, с моральным обликом у этогокоммуниста не все ладно. Есть у него побочный сынок от банной девочки.Рассчитывали на семейственность Леонида Ильича, думали, он осудит такойоткрытый разврат. А получилось наоборот. Брежнев сказал: «У мужика сердцеширокое, гулять-то все гуляют, но есть такие, которые потом от детей своихотказываются. А этот признал сына. Хороший человек». И тут же, за банкетнымстолом, в охотничьем домике, был мой папа утвержден первым секретаремСинедольского крайкома партии.

– Брежнев именно так и сказал? – спросил Никита.

– Ну, примерно. Там ведь, в охотничьем домике, не было нидиктофона, ни стенографистки. В общем, одно ясно. Своим возвышением папа обязанмне. И он об этом не забывал до конца дней. К тому же мой сводный братец,единственный его законный наследник, начал здорово пить. Ему уже стукнулодвадцать пять. Ни учиться, ни работать не желал. Баб менял, из Сочи не вылезал.И вечные скандалы, то витрину в ресторане разобьет, то на глазах у всехкакой-нибудь провинциальной актрисульке под юбку полезет. А однажды в Москве, вДоме работников искусств, взял и помочился в рояль.

– Что с ним стало потом? – перебил Никита.

– С кем? С роялем? – собеседник опять разразился здоровымсмехом. – Вот это, кстати, ты не забудь включить, – наставительно произнес он,отсмеявшись, – очень характерная деталь.

– Непременно, – отозвался Никита, – что стало с роялем,понятно. А сводный брат?

– Ну, тоже понятно. Спился. Сидит в дорогой психушке,маленьких зелененьких крокодильчиков ловит, – последовал легкий смешок, потомголос стал серьезным и задумчивым, – а вообще, старичок, над семейной историейпридется подумать. Здесь начинается самое трудное. Кто был мой папа, знает веськрай. Врать нельзя. Но всю правду писать тоже нельзя. Красивого там мало. Емутогда подвалило к пятидесяти, а маме едва исполнилось восемнадцать. Он,конечно, был добрый человек, заботился о нас. Мама ни в чем не нуждалась, яходил в лучшие ясли, в лучший детский сад. Однако номенклатурные дети извысшего эшелона садов-яслей не знали. Дома росли, с нянями, гувернантками. Вяслях-садах со мной были дети приближенной челяди. Шоферов, горничных,садовников, охраны. Хотя, с другой стороны, я им не совсем ровня. И сразу, спеленок, чувствовал это.

– А каким образом ты это чувствовал?

– Всем нутром. Душой. Шкурой своей. Вот каким образом, –повысил голос собеседник, – а в школу я уже пошел как незаконный сын королякрая. Принц по рождению, но и челядь по судьбе. Вот тебе, писатель Годунов,жизненная драма. Вот противоречие, которое я преодолевал в себе и в других ссамого нежного возраста.

– Это очень интересно, – медленно произнес Никита, – но тыможешь привести хотя бы несколько примеров, как именно ты преодолевал этопротиворечие?

– Примеры тебе нужны? Ладно, давай попробую вспомнить.Как-то в четвертом классе мы с пацанами курили во дворе школы. А тут директрисаидет. Школа была лучшая в крае, закрытая. Почти всех детей привозили и увозиличерные «Волги». У ворот охрана. При физкультурном зале бассейн со стекляннымкуполом. На завтрак икорка, ананасы. Но при этом все очень строго. Почтивоенная дисциплина. Так вот, идет директриса, зверь-баба, генерал в юбке. Всеуспели быстренько папироски загасить, а один, не помню, как звали, сунул отиспуга горящий окурок в задний карман штанов. Сам понимаешь, что было. Потерпелвсего минуту и завопил, будто режут его. Потом мы поспорили, можно ли терпетьтакую боль и не орать. Это моя была идея, бычки об руки тушить. Кто большевыдержит.

– Ну и кто же?

– Я, разумеется.

Никита помнил, как при этих словах собеседник показал емулевую кисть. На тыльной стороне было пять аккуратных круглых шрамов размером состарую копейку.

– Уже лучше, – собственный голос на пленке казался емусейчас слишком хриплым и растерянным. Ничего, плевать. Собеседник все равнослышал только себя. – Ну а еще что-нибудь?

– Что ж тебе еще? – Он долго, напряженно думал, морщил лоб,наконец пробормотал:

– Да вот, пожалуй, история со старым золотым прииском, – ивдруг запнулся, закашлялся, даже почудилось, будто испугался чего-то. – Нет,это не интересно.

– Почему? Про золотой прииск очень интересно. Я как разхотел спросить, каким образом ты сколотил свой изначальный капитал? Ты непользовался бандитскими подачками, как другие. А политику без денег несделаешь. Мы ведь никуда не денемся в книге от этого вопроса.