на протяжении только 1755 года подавал прошение через своих покровителей о переходе в купеческое звание, но получал отказ[36]. Добиться желаемого ему удалось, только когда Федору было уже 19 лет[37].

Отправившись в 1752 году в очередной раз нелегально за границу, Василий Никитич вывез с собой семилетнего сына «без всякаго ему позволения и пашпорта», как следует из поступившего на него позже доноса[38]. Проторенным путем через Ригу и балтийский порт Данциг (Гданьск) Каржавины добрались до Лондона, откуда мальчик вместе с приехавшим за ним родным дядей, Ерофеем Никитичем Каржавиным (1719–1772), был отправлен обучаться в Париж. Младший брат отца, также незаконно покинувший Россию семью годами ранее и обучавшийся в парижской Сорбонне, взялся обеспечить племяннику «европейское образование», а предприимчивый «купец» со своей стороны обязался содержать в Париже обоих.

Василий Никитич, отправляя «Федюшу» учиться в Париж, прежде всего, ожидал, что мальчик хорошо освоит иностранные языки, необходимые для коммерции с европейскими странами. Тогда же он попытался развернуть свои торговые интересы в сторону Франции. Мечтая о прямых контактах со знаменитыми лионскими производителями сукна, шелка и галантереи, он делился планами с младшим братом, рассчитывая на его поддержку: «Хочу торговать, а в проценты не отдавать»[39]. Но Ерофей Никитич оказался в этом деле плохим помощником — никакого желания становиться коммерческим агентом старшего брата у него не было. Кое-как соглашаясь вести его корреспонденцию, он отказывался ездить по торговым поручениям, не получая на то достаточно средств. Василий Никитич не унимался: «Коррешпондента мне во Франции сыскать добраго и честнаго <…> Хорошо б из такова места [из Лиона] завести коррешпонденцию. Об оном хорошенько справься…» — настаивал он, игнорируя резоны брата[40].

Насколько старший брат был буквально одержим внешней торговлей («Очень меня заморский торг к себе волочет»)[41], настолько младший — наукой. Студенту Сорбонны приходилось постоянно доказывать брату, что он не зря ест его хлеб в Париже, что наука откроет ему путь к «высокой фортуне», что, «получивши высокую дражайшую мудрость, фортуну достать при делах государственных уже легко будет»[42]. Прагматичный Василий Никитич поверить в это никак не мог и, все больше раздражаясь фантазиями брата, поддерживал видимость компромисса исключительно ради «Федюши».

Между тем роль Ерофея Никитича в жизни племянника была, по-видимому, весьма значительной. Его личный архив не сохранился, и о нем самом нам известно немного: воспитанник Сорбонны, лингвист, автор нетривиального сочинения о русском языке (1755), опубликованного много лет спустя его племянником[43], талантливый переводчик, первым познакомивший русских читателей с «Путешествиями Гулливера» (СПб., 1772–1773; 2‐е изд. — М., 1780)[44]. Он вернулся из Парижа в 1760 году архивариусом Коллегии иностранных дел, где в должности переводчика с английского и французского языков дослужился до чина поручика. В переписке со старшим братом характер Ерофея Никитича несколько раскрывается — эмоциональный, непокорный, ранимый[45].

В начале марта 1753 года он привез малолетнего племянника в Париж, а уже к осени стало ясно, что предварительный расчет их содержания — по 50 рублей в год «на каждую персону на все расходы и с учением» — оказался ошибочным. Василий Никитич, и без того недовольный лишней статьей расхода («парижские расходы у меня всеконечно лишние пошли»), на просьбу брата увеличить сумму содержания до 300 рублей возмутился: «<…> когда ж требовать будет у меня Париж по 300 р. в год, то, друг мой, я не князь Куракин, который кормил в Париже Тредиаковскаго!»[46] На следующий год сумма содержания оставалась прежней — не превысила 50 рублей на каждого, да и та высылалась частями с задержкой. По твердому убеждению Василия Никитича, «большую сумму денег в Париже не для чего держать», тогда как он мог бы отдавать эти деньги в рост: «У тебя 100 руб. год праздны пролежат, а я по крайней мере 20 р. на них получу», — объяснял он младшему брату, называя его «французским мотом»[47].

Странным образом меркантильные расчеты уживались в этом человеке с неподдельным чувством уважения к знанию. Нещадно критикуя брата за непрактичность, он вдруг с грустью признавался: «Я б к твоему делу [учебе] и сам пристал, да мое время давно далеко от меня ушло»[48]. И к образованию сына он относился со всей серьезностью: требовал отчетов о ходе учения в коллеже, вникал в программы, сопоставлял их с «регулами», какими «управляется Академия» в Санкт-Петербурге. Буквально заклинал брата: «над Федюшей в науке крепкое старание имей», но одновременно давал понять, что ни под каким видом не потерпит излишних трат. Убеждая то ли брата, то ли себя самого, что получить образование можно и на родине[49], ссылался на академическую карьеру Ломоносова[50], грозился, если Ерофей Никитич не прекратит требовать денег, забрать «парнишка своего» обратно в Петербург «и для науки определить в Академию»[51]. Впадавшего в отчаяние младшего брата, не справлявшегося на чужбине со все возраставшими материальными заботами, помышлявшего иной раз даже «на себя руки наложить», Каржавин-старший резко отчитывал за малодушие и беспомощность[52].

Но вскоре Василий Никитич и сам потерял самообладание. Описывая в письме к брату, как на обратном пути из Лондона испытал на себе «дьявольские русские привязки» и «досады» от Кронштадтской таможни, признавался: «так вкоренился страх, что с места тронуться не могу»[53]. А через девять месяцев, отговаривая Ерофея Никитича возвращаться в Россию, писал уже открыто: не хочу, «чтоб ты въехавши под… плеть спину ставил, но хочу твое о выезде мнение отбить»[54].

В начале февраля 1756 года Василий Никитич был арестован по анонимному доносу, поступившему в сыскное ведомство из Лондона. Во время следствия выяснилось, что донос написал давний знакомый Каржавиных, беглый московский часовщик Петр Дементьев, через которого шла переписка братьев (одно из писем даже «осело» у него, став уликой). Опасность нависла и над Ерофеем Никитичем, который, по словам доносителя, находясь во Франции, «себя учинил врагом России»[55].

Между тем денежные поступления в Париж прекратились вовсе. Ерофей Никитич с малолетним племянником остались без средств к существованию. По счастью, в их окружении оказались друзья, готовые оказать им поддержку, в том числе материальную[56]. Королевский географ Филипп Бюаш[57] и его коллега Жан-Луи Барбо де ла Брюйер[58], дабы «обеспечить положение во Франции двух молодых русских, которых любовь к знаниям побудила покинуть свою страну»[59], принялись ходатайствовать о принятии их во французское подданство.

В официальной записке, которую в августе