В старинных комнатах мы шутим иногда[18].

В 1929 году во время академической «чистки» ученого сначала уволили с работы, затем арестовали и в марте 1931‐го приговорили к трем годам ссылки в Ульяновск. Там он служил статистиком на крахмальной фабрике, позже был переведен в Мелекесс. Вернувшись в ноябре 1933 года в Ленинград, он пытался продолжать работать: участвовал в различных изданиях, в 1940‐м даже стал главным редактором «Древнерусского словаря». Но в 1941 году был вновь арестован и 9 декабря 1941‐го (по другим сведениям, в 1942‐м) расстрелян; реабилитирован посмертно.

В ульяновской ссылке Коплан сумел завершить прерванную работу над монографией, дав ей пространное название, стилизованное под XVIII век: «Иван Бах российский доктор, или Федор Васильевич Каржавин, русский американец, разных языков публичный учитель, в Кремлевской экспедиции архитекторский помощник, в Иностранной и Морской коллегиях актуариус и переводчик. Его жизнь, путешествия и приключения в Старом и Новом свете. 1745–1812 гг. По опубликованным и архивным документам <…>. Ульяновск (Симбирск) 1932 г.»[19]

Очевидно, судьба Каржавина, ставшего свидетелем мировых потрясений своего века, скитальца, отважно преодолевавшего расстояния и личные невзгоды, находила естественный отклик в душе ссыльного ученого. Работа над его биографией позволяла хотя бы мысленно вернуться в те самые «старинные комнаты», где право «шутить» оставалось неотъемлемым. Свой труд Коплан посвятил жене и помощнице, Софье Алексеевне Коплан-Шахматовой (1901–1942), ненадолго его пережившей[20].

В Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (РНБ) в Санкт-Петербурге хранится, помимо рукописной монографии Коплана, ее машинописный вариант под другим, более «академическим» названием: «Из истории литературы и культуры второй пол. XVIII в.: Федор Васильевич Каржавин»[21]. Появлению этого варианта предшествовал уже упоминавшийся отзыв Я. Л. Барскова от 8 мая 1934 года, замечания которого автор постарался учесть. Отзыв маститого ученого, в целом положительный, содержал рекомендации относительно того, как «изменить план книги <…> чтобы устранить перебои, нарушающие общий ход изложения», и пересмотреть оценки, которые Коплан, «став на <…> ложный путь», давал личности Каржавина и его трудам[22]. При всем при том Барсков не мог не отметить главного достоинства рецензируемой работы — собранный в ней «превосходный материал, частью уже известный, но в значительной степени публикуемый впервые». Автор блестяще справился с задачей «дать возможно большее количество интересного материала», резюмировал Барсков и подчеркивал: «не только нельзя пожертвовать ни одним из публикуемых им документов, но желательно увеличить их число, если они имеются в архивах, хорошо автору известных»[23].

После первых основательных публикаций материалов из архива Ф. В. Каржавина, предпринятых в 1870‐е годы П. П. Пекарским, Н. П. Дуровым, П. И. Бартеневым и другими, ленинградский ученый действительно сумел не только аккумулировать результаты разысканий своих предшественников, но и существенно обогатить их новыми материалами. Недаром в названии его монографии значится: «по опубликованным и архивным документам». Достаточно сказать, что «Записка парижского книгопродавца о Федоре Каржавине» (1760) долгое время была известна исследователям только благодаря неопубликованной монографии Коплана, где она приведена в русском переводе[24], а голландский дневник Каржавина «Voiage [sic] d’Hollande en 1773. 16. VII», из которого Н. П. Дуровым в свое время был опубликован лишь небольшой отрывок в русском переводе[25], помещен полностью на французском языке параллельно с русским переводом[26]. Исследователей жизни и творчества Каржавина не перестает интересовать документальный потенциал замечательной монографии Коплана. Отметим также отсутствие в ней идеологических штампов, избежать которых в те времена (да и позже) удавалось немногим.

К сожалению, труд Коплана до сих пор остается незаслуженно забытым. Исследователи, обращавшиеся к нему как к ценнейшему источнику, почти не упоминали имени автора. Обойден молчанием вклад Коплана в изучение парижских писем юного Каржавина к отцу, хранящихся в Дашковском собрании Пушкинского Дома[27], из которых восемь были опубликованы полвека спустя в солидном академическом издании[28]. Никаких сведений о работе Коплана не найдем мы и в статьях о Ф. В. и Е. Н. Каржавиных в «Словаре русских писателей XVIII века» (СПб., 1999). Редкие вскользь упоминания о его монографии, которая «не могла быть опубликована» якобы «из‐за войны» или «по объективным причинам», создавали впечатление, что ее значимость была не слишком велика[29]. Здесь уместно будет еще раз напомнить оценку, которую дал монографии Коплана (только что вернувшегося из ссылки!) Барсков, несмотря на ряд критических замечаний признававший: «<…> книга его, несомненно, явится ценным вкладом в историю русской литературы и общественности XVIII в.»[30] Также Григорий Александрович Гуковский, отстаивая ценность работы своего коллеги и друга[31] (незадолго до его второго ареста и гибели) в программной статье к сборнику «XVIII век», писал: «<…> богатый архивный и забытый печатный материал о Федоре Каржавине, давно ждущий своего опубликования и напоминания о себе, составит яркую страницу в истории русской культуры и литературы XVIII века»[32].

Русский парижанин

Сегодня нет необходимости пересказывать все перипетии увлекательной биографии Федора Васильевича Каржавина, которая с разной степенью достоверности не раз была уже изложена и даже экранизирована. Однако для адекватного восприятия публикуемого здесь альбома «Виды старого Парижа» необходимо полнее осветить и по возможности уточнить парижскую составляющую этой биографии.

Обстоятельства своего появления в Париже сам Каржавин описал в официальной автобиографии довольно скупо. Следует учитывать, что мы имеем дело с официальным документом, предназначенным для подачи в Коллегию иностранных дел, и по понятным причинам многое в нем оставалось за скобками[33]:

Родился я в Санктпетербурге, 20‐го генваря 1745 г., от купца 1‐й гильдии Василия Каржавина, который начал учить меня сам, на 6‐м году, российской и латинской грамоте, также географии и вродил мне охоту к наукам, вследствие чего в 1752 году он повез меня с собой через Пруссию и Данциг, а оттуда в Лондон, из которого города переслал меня в Париж, где вступил в университет в 1755 году, определен студентом здешней иностранной колегии в 1760 г. и продолжал учение свое, служа при Российских посольствах до 1765 года; в которое время возвращен в Россию <…>[34]

Сообщая, что родился он «от купца 1‐й гильдии», Каржавин сознательно допускал неточность. Его отец Василий Никитич Каржавин (?–1786), к тому времени уже покойный, действительно, в 1764 году перешел в купечество, но до того числился в «ямском звании»[35]. Будучи человеком образованным, предприимчивым, с независимыми взглядами, он довольно успешно занимался торговлей, но не имел права выезда за границу. Однако этот запрет ему не раз случалось нарушать, поскольку именно внешнеторговые операции приносили немалый доход. Чтобы легализовать свою деятельность, он дважды