Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А у тебя… к–классификация!… — тонко и злобно крикнул я.
– Да!… — вскинулся Карасев. — Мне нельзя ее терять!… И… и… — он наконец всхлипнул и прижал меня к себе, — и я ж люблю вас… Там же одни андр–роиды, выпить не с кем… Вовка, друг… Как же я там без тебя?!.
А больше я уже ничего не помню.
P . S . Я всегда говорю, что надо песатъ правду жизни даже в научнофантастической повести. И сдезь я напесал правду жизни, тоись ничево не узнал у Кара–сева, потомучто здуру закосел.
Не помню, как я очутился у ворот. Они уже были закрыты, Барбарис держался за башку, а ведра с нами не оказалось.
– Вовтяй… — тихо сказал слегка зеленый Барбарис, — я домой пойду…
– А чего?… — с трудом поинтересовался я.
– Пойду я… — прошептал Барбарис. — Надо…
– Проваливай… — ответил я и присел на бугорок.
В голове у меня шумело, как на станции. По небу плыли противные облака. Барбарис, сгорбившись, уходил под насыпью.
Напротив на путях стояла корова Бунька и глядела на меня. Она была пятнистая, как американский танк, и принадлежала старухе Чуркиной. Бунька всегда упрямо паслась на путях, а потому насмерть враждовала с Байконуром. Я подозреваю, что паслась–то на путях она назло ему. Только сверхъестественная интуиция помогала ей избегать столкновения с поездами. Но в отношении Байконура интуиция иногда не срабатывала.
Муть у меня в голове осела, и я поднялся.
Я медленно добрался до старого вокзала, обошел склады и мимо водонапорной башни бегом спустился в овраг, а потом вскарабкался наверх и очутился на улице Мартина Лютера Кинга.
Я вздрогнул. Прямо на меня по улице шла бригада слесарей, а среди них — проклятый Николай Меркин.
Это была знаменитая у нас «меченая бригада» — бригадир Орленко, Пантелеев, Огрейко, Половинкин, Адидас Тимур–Заде, Израиль Наумович Ниппель, Колька Меркин, Копытин и Дрищенко.
Мечеными их прозвали в прошлом году. К Израилю Наумовичу Ниппелю приехал жить его брат Арон Наумович. Они всей бригадой отмечали новоселье, и Арон Наумович похвастался, что он стоматолог. Ему почему–то никто не поверил, а он разгорячился. Он заявил, что может кому угодно поставить коронку даже с закрытыми зу… тьфу, глазами. Тогда они всей бригадой побежали к поликлинике и влезли в окно зубного кабинета. Арону Наумовичу завязали глаза, и он им всем бормашиной обточил по правому верхнему клыку. Но до коронок дело не дошло, потому что ему уже все поверили. Они вылезли из кабинета обратно и пошли к Карасеву (я думаю, они хотели у него как–то играть, бегать друг за другом, потому что они говорили, что хотят «догоняться»). А утром они проснулись и языками во ртах нашарили шпеньки, которые у них остались от зуба. Они ужасно раскипятились и двинулись к Ниппелям. Потом Арон Наумович поставил им всем коронки, за что их прозвали мечеными.
И вот сейчас «меченая бригада» шла по улице Мартина Лютера Кинга, и я увязался за ними. Мало того, что с ними был Меркин! Этот козел Меркин, Половинкин и Огрейко шагали, почему–то взявшись за руки, как в детском саду! Все это было очень странно. И вдруг я допер, что они не просто так идут, а таким манером незаметно конвоируют Половинкина!…
И это еще не все! За ними шел Адидас Тимур–Заде, который по–русски знал слов двадцать, да и то не мог связывать их никакими падежами, кроме «ерепены крачи». Адидас Тимур–Заде, который не знал, мужского или женского рода слово «пальто». И этот Адидас Тимур–Заде вдруг оборачивается на своих мужиков и говорит им:
– Собратья! Спешите! Бесценен каждый миг! Тут я, понятно, маленько опупел, и в моей голове молниеносно вспыхнула картина тайной организации, которой у нас на Сортировке просто нечего делать, если не грабить поезд!
Я крался за ними в кустах, как Штирлиц, прятался за деревьями, обнесенными маленькими заборчиками от коз, за хлебным фургоном бежал до столовки, в которой хозяйничала злобная тетка Рыбец, и ни на секунду не упускал их из виду.
– Одумайтесь! — услышал я тихий, но полный силы голос Половинкина. — Братья, одумайтесь! Вы подняли руку на закон, на власть!
Бригадир Орленко не ответил, только Тимур–Заде отрывисто бросил ему:
– Ренегат!
Они взмыли вверх по лестнице на переходной мост, что раскорячился над железнодорожными путями, а я на четвереньках полез под вагонами снизу. За депо они резко свернули в сторону и нырнули в кусты, из которых торчал гипсовый рабочий без ноги (про ногу, конечно, я заранее знал, а снаружи травма незаметна). Я обежал скверик и увидел, как они шагают в сторону карасевского тупика. Я почесал следом и едва успел спрятаться за угол старого гаража, когда они остановились на пустыре перед оврагом.
Огрейко и Меркин отпустили Половинкина, и слесари стали полукругом, прижав его к самому склону.
– Как бы ни был жесток ваш приговор, — сказал им Андрей Половинкин, — но я говорю вам не от своего имени, а от имени закона, правоту которого, заключенную в силе, я понял так поздно. Одумайтесь, слышите меня, о несчастные!…
– Ты можешь говорить что угодно, — глухо сказал Копытин, — но дела своего мы не предадим, как ты.
– Я начинал с вами эту опасную игру, — продолжал Половинкин, — и я был готов умереть за нее. Но теперь я понял, как далеко мы были от истины!…
– Сколько тебе заплатили, изменник? — мрачно спросил Орленко.
– То, что я сделал, не измеряется деньгами и не деньгами будет вознаграждено! — гордо ответил Половинкин. — И мне не жаль погибнуть, если кости мои лягут в основание великого дворца закона! Стреляйте в меня! Я жалею не свою короткую жизнь, а вас — преступников и злодеев! Придет время, и вы раскаетесь!…
– Собратья! — грозно обратился к слесарям Адидас Тимур–Заде. — Назовите кару изменнику нашего дела!
– Смерть, — твердо сказал Орленко.
– Смерть, — повторили Колька Меркин и Израиль Наумович Ниппель.
– Смерть! — прозвучало из уст Копытина и Огрейко.
– Смерть… — прошептал Пантелеев.
– Смерть и забвение! — произнес Дрищенко.
– Воля ваша… — вымолвил Половинкин. — Убивайте… Но помните, сволочи, что вам за меня придется крепко заплатить!…
Слесари молча вынули из карманов детские пистолеты (без присосок, потому что в наших «хозтова–рах» запасных не продавали, а те, что были сразу, сразу и потерялись) и нацелили их на Половинкина.
– По врагу и предателю… — скомандовал Орленко, — огонь!
И тут за депо взвыл Иркутский экспресс. Его вой прокатился тайфуном, и в этом бурлящем, сотрясающем потоке я ничего не услышал — лишь полыхнула бледная вспышка, и Половинкин медленно повалился в крапиву.
Настала такая тишина, словно меня треснули по башке. Но секунду спустя Иркутский экспресс снова завопил, будто его разрывали на куски, и я что было сил помчался прочь с этого места к единственному человеку, который еще мог удержать бандитов, — к участковому лейтенанту Лубянкину.