так далей.

Всё письмо вот в такущих в стихах.

Ну полный тебе колодец слёз!

Слёзная картинка.

Не думала, что любовь и штукатуров делает стихоткачами. Ну да какой попрёк выставишь? Чем горел, то в отчаянье и плеснул на бумагу.

Потом — пустая голова ну хуже камня! — скачнулся засылать из своего Оренбурга подарки. Духи, пудру, платок шёлковый, башмаки козловые…

Я всё смеялась на его письма.

Накрутила и сама одно. Мол, не пиши и зря не мечтай. Я не кукла — дергунчик. Не томоши боль меня.

Но до него моя грамотка не добежала. Перехватил расхлыстанный женатик попович. Соседец наш.

Крутощёкий любосластный попич уже и ребятёнка скулемал на свой образец. Двугодок сын рос.

А при встречах этот тумбоватый ляля[24] отдувался и не забывал всё петь мне про своё божье любодружие, что не чета человеческому.

— Знаешь, хорошуля, когда ты проходишь околь нашего окна, всё во мне холонет. Становлюсь совсемко плохяк. Я дажно ложку роняю за обедом! Так вот… тому давно… как люблю тебя…

— Крепше, докучатель, дёржи! — на смеху отбивалась я.

— Отщипни мне хоть крошечку верки…[25]

— Тебе верки, что серке![26]

А намедни, ёшки-переёшки, какую отвагу себе дал? Эвона куда жиганул! Возьми храбродушный да и бухни:

— Крашонушка![27] Я тебе по чесноку[28] доложу… Без тебя худая жизнёнка моя, как у седьмой жены в гареме… Айдаюшки, хорошава, убегим куда-нить?! А?

Меня так и охлестнуло жаром:

— Щас! Только валенки вот зашнурую и побежим!.. Толечко зачем же куда-нибудь, неразборчивый? Ты твёрдый маршрутко выбрал?

— Выбрал! Выбрал!! Не долбень какой… Парнишок я донный. Всё прошёл. На дорожку на мою не зобидишься…

Потайной ходец знаю!

— К Боженьке на небко?

— Ну-у… У тя, милуша, язычок… Обжога![29] Чего хмылиться, просмеятельница? Нам туда рановатушко. Да и покуда не званы-с. Нам, дорогомилая, абы ото всяческих глаз поодаль…

— Цо-опкий шуруповёрт!.. Ну чё со всей дури мелешь? Иль у тя вся тормозная жидкость совсем повытекла? Бежал бы, ненажорливый дрыхоня, лучше спатушки. Не то ссохнешься, боров толстомясый!

— Ну-у, топотунчик, серчать не надо. Действует на красоту… Да, за щёку я помногу кидаю. Так оттого цвету! Иша, лобан[30] какой! Разь худо, когда мужик налиток?[31] Со мноюшкой ты б каталась, как на блюде. Хо — ольно б жила— была как у Христа за пазушкой…

— Или ты, лупёрда,[32] савраски[33] перехлебнул? Ну с больша это ума, болток, подсаживаешь меня в чужу пазуху? Христа-то с пазушкой не путляй сюда. Можь, ты Библией тюкнутый иль праздничным транспарантом?

— Ну, на кой ты, любопышечка, всхомутала на меня эту небыль? Библия меня не вманила и не вманит, как мой отче ни ловчи. С Библией мы в полном разводе. Так что ей бить не меня. И транспарантам не ломаться об мой хипок. По праздникам я на гуляшках из степенства не выпадаю.

— Какие мы святые…

Я отступно помолчала.

Поменяла песню да снова и полезь в раздоры:

— Ты к Боженьке на ступеньку ближе. Должон знать. Скажи… Вот в молитвах просят: «Хлеб наш насущный дай нам днесь». А почему просят-то каждый-всякий раз лише на один денёчек? Боже наш, хлебодавец, весь в бесконечных потных трудах! А чего не напросить хлеба сразушко на всю жизнюху?

— А зачерствеет! — и бесстыже, котовато так щурится. Пыхнула я:

— Меньше, попёнок, жмурься! Больше увидишь!

— А всё надобное, ладуня, я так лучша вижу.

— Ой, балабой! Ой и балабо-ой! Иль у тебя одна извилина да и та след от фуражки? Воистину, поповские детки, что голубые кони, редко удаются.

Плюнула я в зле дуботолку этому под ноги да и насторонь.

К дому.

Он следом пришлёпывает. Знай стелет своё:

— Другонька… Скоромилушка… Ёлы-палы… Ну чего в руганку кидаться? Чего кураж возводить? Чего купороситься?[34] Чего опостыляться?[35] Хорошество не вечно Я тебе напрямок рубну… Кончай выкидывать брелики![36] Смотри, ломака, года сбегут от тебя красные, докапризничаешься, недотрожка, до лишней[37]!

— Те-то что за заботушка? Гли-ка, нелишний. Прям нарасхап, несчастный оббегляк![38] Глянь спервачка на себя, мотыга![39]

— А что?

— А то! Гляжу я тебе в ряшник, а наскрозь вижу затылок. Эвона до чего ты, шныря, пустой! И все гайки у тебя в бестолковке[40] хлябают!

Глухой мокроглазой осенью наявляется Михаил.

Знает, где меня искать. Сразу на ночевушки[41].

Только он через порог — мы все так и расстегни рты настежь.

Вот тебе на-а!..

Разоделся в струночку! В лаковых сапожках. В троечке… Ха! Припавлинился!

Так у нас в Жёлтом не ходят.

Подружка моя Лушенька Радушина, — а была Лушенька ртуть-человек, девчоночка хорошенькая, как хрусталик, — прыг только на скамью, приветно затрещала:

— Песня тогда красивит, когда её поют!

И повела:

Много певчих пташечек в наших лесах.

Много красных девушек в сёлах-городах.

Загоняй соловушку в клеточку свою,

Выбирай из девушек пташечку-жену.

Все наставили глаза на меня.

Ждут не дождутся, что же я.

А я во весь упор вежливо смотрю на невозможного раскрасавца своего и — ах-ах-ах! — представляю, как бы должна сильно ресничками хлопать, раз сердечушко при последних ударах.

Только чувствую, не трепещет моё серденько.

Тут Лушенька толк, толк меня в плечо. То ли красику[42] кажет, кто его невеста, — а ну ошибётся в выборе? — то ли мне велит спохватиться.

Растерялась я.

Первый раз в жизни растерялась девка-ураган.

Это им так на первые глаза казалось, как потом говорили мне. На самом же деле, ещё с секунду, я б упала со смеху.

До смерти распотешил меня весь этот концертишка с важнющим женихом.

Вижу, зовёт несмелой рукой на двор.

Я и выскочи эдако небрежно с единственным желанием отбить непутёвому гулебщику охоту веяться за мной. Пора закрывать эту прокислую комедию!

— Ну что, Н-нюра?.. Ты… с-с-согласишься?..

— Сбегать за тебя? — полосонула под занозу. С язвой.

— На коюшки торопиться?.. Чего бегать?.. — Слышу, в голосе обида плотнеет. — Впросте выйти… Не на день…

Да… Я хочу на те жениться…

— Всего-то и кренделей?

— Да-а… Вон все наши… Тятяка, дядья там… Затепло уже покатили назад в Крюковку. А я за тобой и заверни…

«Да можно ль быть таким наянливым?[43] Ну тишкину мать! Вот Господь слепца навязал! — про себя взлютовала я. — Оно, конечно, сладкая конфетка чесотка. Почесался и ещё хочется. Но — будя!»

А ему в открытку полоснула:

— И не думай, и в уме не содержи! За тридцать девять земель в тридесятое царствие я дажно